Он знает, как звался прежде, но много ли вложишь в имя? Он помнит всего до черта — и скалится многовато. Он сидит над улицей, заполненной неживыми, и смогом, и желтым дымом, как приторной сладкой ватой. Глядит он всегда на небо, сосульки, зажмурясь, лижет. Завел огород, очаг, небольшого бога. Они стоят внизу, но во сне подступают ближе или когда он задумается немного.
Холодными пальцами, тухлым духом, и даже вроде бы как стихами — и если они умеют, как ты, то кто ты? Он принимает жизнь серебряной ложкой с чеканными петухами, горькую, как лекарство, и приторную до рвоты. Зачем ему надо лечиться от гибели, он не помнит. Зачем ему надо жить, он не помнит тоже. Но фотографии на стенах опустевших комнат на что-то как будто осмысленное похожи.
Как-то он даже рассказывал анекдоты
тени, которая с каждым из нас повсюду.
Но если они все там могут, как ты, то кто ты?
Если ты говоришь, как они, то кто ты?
Если я начал им петь, кто я буду?
А потом — так бывает с временем и душой, тучи к югу. И в его руины уткнется луна, как слепая. Он знает, что завтра встанет, как был, и по кругу, и когда-нибудь они подпоют, отступая.
И даже если он сейчас не совсем человек — кукла вуду.
То, что ему сплошная тюрьма — все же крыша.
Но если я в принципе начал петь, кто я буду?
И кто будут они потом, как услышат?
Кадр из сериала «Ходячие мертвецы»
