Над кручей Нордгема закат,
Лучи над Твид-рекой горят,
Над замком, над холмами,
Сверкает грозных башен ряд,
И, сбросив траурный наряд,
Стена оделась в пламя…
Вальтер Скотт
“Ну..иди, иди сюда”, — шептал Робин, плавно натягивая тетиву. Он нашел себе цель поярче — шлем командира вполне подходил, нечего осаждать чужие дома, как будто ты сарацин в набеге. Жгучая радость поднималась от груди и подступала под горло.
Никогда раньше не стоял он выше захватчиков, как хозяин замка… Пусть укрепленный дом был не его собственный — неважно.
Он спустил тетиву первым — убедившись, что враги подошли достаточно близко. Это было знаком и для остальных. Стрелы с обеих сторон зачернили небо, злой свист разъяренных смертельных ос наполнил английскую зиму. Робин понял, что в кои-то веки промахнулся, но, не давая себе задуматься над этим, бросил на тетиву вторую стрелу.
Она ушла в полет быстро — тетива даже в пальцы не успела врезаться. Робин никогда не целился слишком долго.
«Лестницы!» — рыкнул то ли Малютка Джон, то ли очень взбешенный Тук. Робин метнулся туда, пригибаясь от вражеских стрел — и, трижды споткнувшись, дважды едва не оставшись без уха, увидел. Лестниц, конечно, впопыхах навязали, каких вышло, но они служили своей цели. Пока лучники отвлекали внимание на себя, люди Гисборна, словно муравьи, упрямо делали свое дело с флангов. Хоть какой-то огонь от них отвлекли — а от остального спасали щиты. Кого спасали. У кого были. Считать, сколько людей потерял наступающий враг, не было ни сил, ни времени.
«Бей гадов!» — крикнул Робин, но уже запоздало — видя, что первую лестницу отталкивают — крючьев-то на ней нет.
Шварк — и из опрокинутого котла на щиты и головы полился кипяток. Люди сэра Ли не теряли времени даром. Следом тут же опрокинули второй. Стену окутал пар, окрестности огласил дикий вой. Тела упали в неглубокий и сейчас сухой ров. Отвратительный звук заглушили ругательства и грохот. Куда смотреть здесь? Только не вниз.
Робин натянул тетиву еще раз.
Сэр Ли все это время был на стенах — бледный и собранный. Он отдавал приказы своим людям отрывисто и кратко. Его голос уже немного по-старчески дребезжал — но редко, словно и голосом он мог владеть.
Сколько там стен в небольшом Аннслее, замшелом и старом, а все же оборонять их было нелегко.
— Еще двоих на восточный вал, — сказал он Робину только раз — и Робин кивнул, как ровеснику. Рука сэра Ли лежала на рукояти меча, но оружие не покидало ножны — слишком рано. От стрел он даже не вздрагивал — стоял, как заговоренный, и действительно ни царапины не получил.
И вот когда его силуэт помутился при очередном быстром взгляде — тогда Робин почуял неладное. Не сразу, а только когда прицелился, и собственная рука, державшая гибкое тело лука, поплыла тоже. Очертания ее размылись, мир быстро закружился перед глазами — и куда ушел выстрел, было теперь невозможно определить.
Кто-то все же влез на стену, и Малютка Джон, и отец Тук орудовали дубинками, а потом снова натянули луки — и надо было последовать их примеру, но воздух тек сквозь пальцы, как горячая вода.
Робин понял, что промахнулся снова. Никогда не случалось ему прежде испытывать такой странной дурноты.
Он был открыт небу, как никогда в жизни. Оно словно сломало его привычную броню — одним ударом, никакой стали не справиться так быстро и так легко.
Эта открытость была как удар под ложечку, когда не пошатнуться — подвиг. Все существо его затопил бешеный жар, а потом невыносимый холод. Мир раскололся на два — тот, где на бедную голову человека опрокинуто было это безумное невыносимое небо, и тот, где надо было стрелять и попадать, где пахло потом и смертью, и все было ясно.
Удержаться, не рухнуть…
Ему случалось не замечать ран, пока бой не окончен, ему случалось не чувствовать боли, но не чувствовать изучающий взгляд — сверху? в спину? — он не мог. Кто ты, Локсли? Какой ты, Локсли? Ах да, какой же ты к черту Локсли. Каждое движение приобретало смысл, как будто было испытанием на право…на какое право?
Выбирая следующую жертву, Робин прижался плечом к стене — к старому дереву, которое источало тление и запах сырой зимы. Это тление и сырость вдруг тоже стали важнее боя, который грозил смести его со столетнего укрепления, как мокрицу. «Кто ты, Роберт»?
«Я разберусь с тобой потом», — прошипел Робин сквозь стиснутые зубы. Мало было на свете усилий, равных тому, которое потребовалось, чтобы отвлечься от пробирающего шепота неба, камней, старого дерева — и сосредоточиться на сиюминутной смерти, своей и чужой.
Не в цель, так навесом — стрела свое найдет, в конце концов. Но то, что властно требовало быть честным — пусть ждет. Пусть ждет. Тетива врезалась в пальцы. Жди. «Кто ты, Роберт?» — бесновалось за спиной тленное время. «Кто ты, Роберт?» — холодно потрошило разум высокое серое небо.
«Я тот, кого — жди, тварь», — выплюнул он, как кровь из разбитой десны — и потянулся к колчану, мучительно, как камень, поднимая свою веру в право заставить ждать.
И удивительное дело — ему казалось, что на этом острие ножа, где балансировать приходилось на пределе сил, открылось второе дыхание. Мир обрел ясность, и между ударами сердца Робин ловил острием шлем своего врага — стрелять следовало чуть ниже, чтобы он не мучился лишнего. «Это будет быстро», — подумалось в промежутке от дыхания до дыхания.
Сэр Гай никогда не испытывал такой жажды крови. Он всегда был забиякой, любил драться со сверстниками, с удовольствием охотился и вряд ли отказался бы от небольшой войны. Но никогда раньше он не представлял себе, что можно так сильно хотеть убить человека. Это желание было почти сродни страсти, сродни лихорадке. Таким оно и должно быть — да не таким. Прежде не перехватывало ему горло, не ощущался на языке сладковатый привкус, как от разбитой губы, не саднило под сердцем, не мутило взгляд и не срывало дыхание. Битва усилила его жажду многократно, и такой была эта жажда, как будто в ухо нежно дышала Дженет и повторяла: «Принеси его голову».
Он наблюдал за лучниками глазами голодного, который не может оторвать взгляд от пекарни. Он сам повел тех, кто лез по лестницам на стену — получил чем-то тяжелым в шлем. Как он не переломал себе кости — было неясно, но если повреждения и были, жажда заглушала их. Драться. Ломать кости. Раскалывать головы — и добраться до его головы. Это было все, что занимало Гисборна. И в этой гонке он был неутомим и хитер, как настоящий сумасшедший. Ненависть тешила его душу, как поцелуй.
Поэтому, когда его и не его люди с потерями откатились от крепости, сэр Гай испытывал опустошение и ярость.
— Так не возьмем, — переводя дыхание, сообщил ему Сарацин, тяжело навалившись на плечо. — Столько луков, как у них…подождать…надо.
Он жадно глотнул из фляги.
— Бедный рыцарь…сэр Ли, — прохрипел Гисборн. — Десяток…челяди, как же…
— Это да. Ну хоть не в пустое гнездо лезем, — недобро оскалился Сарацин. — Предлагаю послать кого-то за всем необходимым. А мы пока тут передохнем да горло промочим, невозможно же после такой охоты раз за разом под стрелы лезть.
И, словно ответ ему, в воздухе свистнула стрела, стесала перо на шапке: Сарацин отправился на охоту без шлема, и теперь начинал об этом жалеть.
— Взять его надо, — процедил сэр Гай. — Что, каждому сараю сутки кланяться?
Голос Кривого Берта был спокоен и почтителен, но тверд. Его лицо с косым шрамом на обветренной и изрытой оспинами коже, казалось, выражало всегда одно и то же — презрение к миру. На самом деле не воюющий Берт был добрейшей души человеком, вырезал детям свистульки и пил очень умеренно. Он раздражал сэра Гая, как гвоздь в сапоге, но это был доверенный человек Гисборна-старшего, и как от него избавишься?
— Сэр Гай, — Кривой Берт внимательно смотрел единственным глазом и чеканил слова, — нельзя парней сейчас на эту стену бросать. Она хоть и ветхая вроде бы, а не поддается. К чему лишние мертвецы? Через полдня мы ее ногтем сковырнем, бородавку. А теперь отдохнули бы вы, сэр Гай. У них там лучники, много, и как бы нам не стать дичью в этой охоте.
— Будь ты проклят, старый пень, — отозвался сэр Гай, сдувая пот с верхней губы. — Разложить костры и чтоб муха не пролетела!
— Слушаюсь, — невозмутимо отозвался Кривой Берт. — Будет исполнено, сэр.
— Они хорошо зацепились, — сказал Сарацин, прищурившись. — Но зато видно, сколько у сэра Ли гостей — как на ладони видать.
— И сэра Ли я повешу первым, — отрезал Гисборн. Ему было мутно, внутри жгло, и хотелось грызть эти замшелые бревна, если не получается иначе.
— Ты перегрелся, что ли? — спросил Сарацин. Гай не ответил.
Разбойники дремали вповалку перед большим очагом. Это было самое теплое место в замке, насквозь продуваемом сквозняками. Те, кто строил его, заботились об удобстве в последнюю очередь, если знали вообще, что это такое. Не спал только Малютка Джон, он полусидел, прислонившись спиной к стене, и рассеянно гладил старого пса по голове между ушами. В свете огня его лицо казалось измученным — от теней под глазами. Впрочем, куда там — Элинор чувствовала, что когда напряжение отпустит ее, она упадет от усталости. Но пока что оно не отпускало, и можно было держаться.
— Что там, Джейк? — спросил Малютка Джон, потягиваясь.
— Пока тихо, — ответила Элинор. — Но он всех нас убьет.
— Ну это, положим, еще неизвестно. Я что-то не слышал, как выбивают ворота, — Джон дотянулся до фляги и хлебнул. — Что, послал его сэр Ли, да? По старой дороге?
— Послал, — Элинор сползла на охапку сладко пахнущей травы. — Но они вернутся.
-Так ложись спать, — сказал Джон, зевая. — Когда вернутся — отдохнуть не дадут.
Робин и сэр Ли сидели друг напротив друга у стола, между ними стояла полная вина чаша, но ни один не притрагивался к ней. Сэр Ли тяжело опирался о стол, Робин — вполоборота — скрестил руки на груди.
К нему нельзя было подойти, нельзя было заговорить лишний раз. Действительно ли нельзя — или страшно? Какая разница, кем ее сочтут обитатели крепости, если еще пара часов — и никого не будет?
Чтобы не искушать ни себя, ни его, Элинор легла и прикрыла глаза. Если показать, что она в душе уже сдалась, каково будет тому, кто сражается и отвечает за всех?
Только его шаги — когда подошел, постоял рядом со спящими, когда быстро удалился… Она не открывала глаз и даже не плакала.
“Роберт, — шептала эта далекая тень, — Роберт».
И оттого грызло сердце, сдавливало все сильнее, будто шипами пронзало, и сбивалось дыхание. Мир, бывший всегда с Робином, в отличие от людей, ласковым, рябил и воспаленно мутился. Подходил час данному слову, тому, что Робин сказал на влажном травянистом холме, перед походом за спасением Скарлетта. И слово это становилось горящей меткой чуть выше сердца, и не было никакого шанса не думать о нем. И никакой больше отсрочки. Камни кричали под его ногами, лес молчаливо ждал.
Робин лихорадочно перебирал мысли, как холодные мокрые речные камешки — горячими пальцами, но легче ему не становилось. Самое простое решение было и самым самоубийственным. Оставить своих. Выйти. Вернуться. Вернуться собой. Все это было или невозможно, или — бесчестно. Например, оставить своих в осажденном замке.
Вино в чаше казалось Робину кровью. Войска под стенами Аннслея были размыты, и оттого выглядели куда многочисленнее, чем были. Мышеловка, удавка на шее.
«Роберт…Роберт»…
Он чувствовал, что сдает. Мучительно пересчитывал людей по ту сторону крепостной стены. Сбивался со счета. Костры, которые люди сэра Гая развели под стенами, были еще почти не видны, только дым уходил в бледное небо. Нельзя играть по правилам ловчих, нельзя по ним выиграть. Беда была в том, что время текло сквозь пальцы, как песок, а другого поля для игры Робин не видел.
Мир был зыбок и требовал выполнить данное слово, чего бы это ни стоило — прийти и держать ответ. Прийти и держать…прийти и держать. Робин повторил это вслух — прийти и держать. Попытался вспомнить, давал ли он какое-нибудь другое слово.
«Я не давал другого слова, — повторил он налетевшему ветру. — А Рыжий давал, ведь давал же!»
Замок еще не утих на ночь, еще лизали старые камни последние солнечные лучи, еще возились на кухне с чисткой котлов, еще лязгало где-то железо. Но зал внизу был еще пуст, и не укладывалась спать по закоулкам немногочисленная челядь. Спали только разбойники — но после бешеного гона по лесам это было вполне объяснимо.
Робин смотрел в единственное окно, не закрытое ставнем по случаю холодов. Пока еще не закрытое. Узкое, как бойница. Но все-таки полное сумасшедшим закатом и ветром. На край наметало снега. Робин знал, что скоро замок смежит и его.
— Я пойду сегодня ночью, — прошептал Робин, глядя, как садится солнце. — Присмотри тут.
— Куда, атаман? — спросил Скарлетт, зубами затягивающий на руке полосу замусоленной ткани. — Снаружи не слишком-то гостеприимно…
— Туда, куда надо, — отозвался Робин. — И сделаю то, что надо сделать.
— Только не говори, что ты решил им сдаться.
— Ну уж нет, — Робин потряс флягу и глотнул из нее. Горло обожгло, и это было правильно. — Я собираюсь утереть им нос.
Скарлетт оскалился, впрямь как рыжий пес, почуявший охоту.
— Если так — то тебе виднее, атаман.
— Мне виднее. И я собираюсь привести нам подмогу, но такого свойства, о котором лучше никому не спрашивать, — холоднее, чем следовало, и чуть тверже, чем надо, сказал Робин — как будто ему нужно было убедить самого себя. — Побереги Маленького Джейка. Пока не вернусь — не сдаваться, слышишь?
Скарлетт не ответил, но кивнул, и этот кивок Робин ощутил то ли плечом, то ли ухом, хотя разделяло их не менее вытянутой руки. Скарлетт понял.
— Где наша не пропадала, — протянул он.
— Нигде не пропадет, — ответил Робин. — Пока я жив. Но — Скарлетт — я сегодня выбираю между плохим и очень плохим решением. Так что держи ухо востро. Я могу быть не жив.
Элинор не помнила, был ли это сон, или впрямь она встала и оставила своих товарищей спать вповалку у огня. Даже Матушку Джейн, всегда деятельную, сморила мертвенная усталость, от которой заостряются лица и западают глаза.
Никого больше видно не было — ни хозяев Аннслея, ни слуг. И Элинор пошла, миновала темный коридор и вышла во внутренний дворик, открытый небу, открытый холоду обступивших его стен.
Там были только камни, такие старые, что нога, ступая на них, ощущала ветхость и правдивость столетий, крепкую, как хорошее вино, пьянящую и текущую в жилы жутью и правдой. Такой была намоленная старая церковь в Эдвинстоу, но — не совсем такой. Сейчас ощущение было более терпким, более злым, более холодным, как свежий воздух. И не таким родным, совсем не таким.
И все же идти по этим камням было подобно тому, чтобы родиться заново, дико, страшно, свежо и правильно, как будто с души смывалось все, что тяготило ее много лет. Окончательно и навсегда, потому что прошедший тут не имел права ни на что другое.
Эта женщина, невысокая и худая, в темно-серых многослойных одеждах, которые колыхались, как волны тумана, и казались не моложе камней, подошла к Элинор не спеша и прикоснулась к руке. Пальцы ее были холодны и цепки, и ухватила она запястье ровно там, где бился пульс.
-Хорошо, что пришла, — сказала она. Голос ее был намного моложе и живее, чем можно было ожидать от этой бледной дамы, от этих морозно-серых глаз, от бледной кожи. — Значит, какая-то храбрость есть в тебе.
-Ты..кто? — спросила Элинор — очень тихо, разделяя слова — так говорят с опасной собакой, чтобы пройти мимо, так успокаивают…неважно.
-Бранвин. Просто Бранвин. — та улыбнулась и руку отпустила.
Сердце Элинор упало чугунной гирькой — и снова забилось часто-часто, как бешеное. И это биение делало ее все более живой, такой живой, что, казалось, камни растают от тепла.
— Здравствуй, Бранвин, — сказала Элинор, чувствуя, что улыбается, улыбается и не может сдержаться.
-Здравствуй, Элинор, — та улыбнулась в ответ. С головы ее поползло серое тонкое покрывало, и она подхватила край точеными бледными пальцами. — Что, несладко пришлось в эту охоту, лисичка?
-Не понимаю, о чем вы, — Элинор показалось, что она бросает слова, как снежки — и от них только успевай уворачиваться. — И кто вы.
-Я — та, что поет ветру, — ответила Бранвин и нежно провела рукой у самой ее щеки. — Я — та, что поет, как пели когда-то женщины в каждой хижине. Теперь не умеют они так. А стоило бы уметь.
Элинор подняла было руку, чтобы перекреститься — и остановилась. Власть старых камней шептала ей, что это лишнее. Здесь следовало просто стоять прямо и говорить правду.
— А я просто я, — Элинор пожала плечами. — Которая…которая живет в темном лесу и забыта всеми.
— Так будь сильнее их, — прошелестела Бранвин, и волосы Элинор взметнул ветер. — Женщина всегда сильнее мужчин, если дает себе труд. Мой сын, Роберт, ваш шериф — все они неважны, если ты действуешь мудро. Никто из них не сможет быть сильнее тебя, если ты умеешь ходить, танцуя.
— Чего ты хочешь от меня? — прошептала Элинор. — Что тебе надо?
— Ты единственная женщина в этой истории, — ответила Бранвин. — Семья, принявшая тебя, проклята много лет назад. И ни один пока не избег проклятия, о, ты знаешь это! И ты изведала его полной мерой. Теперь мужчина, которому ты имела несчастье понравиться, вовлечен в ту же игру, цена которой выше жизни. И если ты не сделаешь хода, ты очень разочаруешь меня. Есть игры мужчин, но бывает время играть женщинам. Мне надоело смотреть, как вы делаете ошибки, мне вообще все это надоело.
— Кто проклял нас? И за что? — спросила Элинор, нащупывая крест под рубашкой.
— Это не поможет, — криво улыбнулась Бранвин. — Помогают не две палочки, а вера и желание дать отпор. Дай его. Призови своего бога, ну?
— Кто проклял нас? — повторила Элинор, нашедшая уже крест и сжавшая его до боли. — За что?
— Иногда проклинают ни за что, — пожала плечами Бранвин. — Просто чтобы кровь, буде род выживет, сильнее была. Свэны — не больно-то рвались жить, а жаль. Я ставила на них. И на тебя ставила. Так не подведи меня.
И тут страх и желание убежать подальше словно смыла теплая волна. Элинор почти услышала, как Робин говорит: “Провалитесь все”. И ощутила на плече его руку. Она ведь теперь носит другое имя, так? Это имя ведь дал он?
— Я знаю, что мне делать, Бранвин, — произнесла Элинор. — Я не стану тебя развлекать.
И размашисто перекрестилась.
— Далеко пойдешь, — голос Бранвин дрогнул. — И все-таки пришло время играть женщинам.
Элинор прянула от нее, как безумная. Она шла, почти бежала, она споткнулась о невысокий порожек в полутемном переходе, но ее никто не задержал. Очнулась Элинор там, где недавно подслушала разговор сэра Ли и Гая Гисборна. Если часовой и посмотрел на нее недовольно, то благословенная темнота слишком исказила все, чтобы на это можно было обращать внимание. Но ее не прогнали. Она осталась на ветру — смотреть вниз.
Внизу, под стенами, в почти чернильной темноте, горели костры. Элинор поплотнее укуталась в плащ. Ей было холодно и страшновато, но — не так, как вчера. Она смотрела на эти костры и думала. Что можно сделать? Что сделать, когда пришла сила, большая, чем твоя? Ей стало вдруг удивительно, что за столько лет она ни разу не задумалась над этим как следует. А ведь почти все в мире были сильнее ее!
И вот теперь она всматривалась в эти огни, жадно вбирала их отдаленный свет, и, хотя решение не приходило, Элинор не могла остановиться: ей надо было найти выход, надо было — и все.
Просто взять лук и быть полезной, пока в этом остается смысл — этого казалось ей недостаточно. Это было ничто. Неужели Бранвин говорила только об этом?
— Эй, парень, — каркнул хриплый мужской голос. — Что ты там околачиваешься? Ты слепой или совсем дурак? А ну-ка иди отсюда, нет охоты потом твои мозги внизу соскребать.
— Дура, — нежно и холодно прошелестело ей в ухо, и она скатилась со стены во двор, едва не подвернув ногу на крутой лесенке без перил.
— Ну слава богу, — прорычали навстречу из темноты. — Ты думаешь, легко по всему замку за тобой ковылять, а?
Элинор вздрогнула, но потом узнала голос Скарлетта. Это был он, более грузный, чем всегда, более тяжело ступающий — все-таки ему было нехорошо. Но он, кто же еще. Вышла луна. Полыхнула рыжая грива.
— А зачем ты за мной ходишь? — Элинор подошла и прикоснулась к его лбу. Лоб был холодный, от жеста Скарлетт не отшатнулся — право женщины проверить, как там раненый. Скарлетт терпеть не мог, когда к нему прикасались. Но не теперь.
— Потому что атаман ушел, велел, пока не вернется, присмотреть за тобой, — отозвался Скарлетт. — А тут есть где шею сломать. Хлебнуть не хочешь?
Элинор покачала головой. Она представляла, что может быть в той кожаной фляжке, которую он все время таскал с собой. Может слезу вышибить, а может и дух.
— Тогда пошли. Я замерз. Малютка Джон спит сладко, как сто безгрешных младенцев, и нам не худо.
— Куда он ушел? — спросила Элинор, согревая замерзшую руку в рукаве.
— Атаману всегда виднее, куда надо идти. К рассвету вернется, надо думать. А ты пока на моем попечении, так если что начнется — держись поближе ко мне. Надо будет деру давать, я скажу, как и куда. Слушайся. Может, поживем еще.
Он легонько подтолкнул Элинор в плечо — мол, иди, не задерживай.
— Ушел? — прошептала она. — Давно? — Элинор вспомнила вдруг все. Процессию в лесу, странный разговор в ее хижине, так похожий на исповедь, птичье лицо Робина в паутине ветвей… Холодный ночной ветер качнул ее, как былинку.
“Не бойся, — улыбнулся Скарлетт. — Пока я жив, я тебя в обиду не дам. А если надо, то сам тебя и убью. Быстро”. И улыбнулся на все наличные зубы, так что они даже блеснули в темноте.
— Скарлетт, ответь на мой вопрос, — прошипела Элинор сквозь зубы, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. — Давно ли ушел Робин?
— Да собирался только что, — пожал плечами Скарлетт. — Как солнце село.
— Значит, ты не проводил его? Он только собрался? Веди, если знаешь, куда, — теперь уже Элинор схватила Скарлетта за руку, словно сама собиралась показывать дорогу. — Мне надо успеть его увидеть.
— Ни к чему это, — хватка у Скарлетта, когда он обхватил свою подопечную, была железная, несмотря на потерю крови. — Вернется — поговорите, не к чему лишние слезы-то. Не к добру.
— Дурень, — сдавленно прошептала Элинор. — Он, может, не вернется, если я ему не скажу.
Робин был деловит. Робин проверял ремешки и веревки. Робин перебирал стрелы. И делал все это бесшумно, как будто в нем самом не было ни одной кости, а в его снаряжении — ни кусочка металла.
Скарлетт кашлянул и оставил их вдвоем, на продуваемой всеми ветрами стене, у надвратной башенки. Там было холодно. Ее не должно было там быть.
«Слушай меня, — быстро прошептала Элинор, — и знай, что, может быть, мы тут не одни».
Она думала, что придется объяснять, но Робин, который спокойно сматывал веревку в тени стены, медленно кивнул и оставил свое занятие.
— Мне приснилось, что одна женщина очень хочет видеть меня. И хочет, чтобы я что-то сделала. Это что-то касается тебя, оно…очень важное…важней твоих сил и твоих дел. Я не уверена, сон ли это. Если ты знаешь женщину в сером, будь осторожен.
Уже договаривая, Элинор почувствовала жгучий стыд — произнесенная, ее страшная тайна казалась какой-то ерундой детским страхом пустоты под кроватью.
Но Робин сжал ее плечо до боли и шепотом ответил: «Очень вовремя. Спасибо, Мариэн, я запомню». И тон его голоса не позволял усомниться: он понял, и он лучше нее знал, что ему угрожает от таких снов.
Ночь была необъятна, бесконечна и очень холодна. На чистом небе высыпали колючие звезды, и даже их свет пробирал до костей. Робин отпустил Элинор.
— Мне кажется, что ты не вернешься, если…если не будешь осторожен, — выдавила она уже медленнее и труднее.
— Я вернусь, — отозвался Робин, поднимая моток веревки. — Ни секунды не думай иначе.
Тогда Элинор, которой было в тот миг совершенно безразлично, видит ли кто-нибудь, узнает ли в ней не того, за кого ее выдают, порывисто и коротко обняла его за шею.
— Еще раз спасибо, что сказала. Удачи тебе здесь, — прошептал Робин. — Ты все знаешь, да?
Она знала, но прикоснуться к этому знанию было больно, как к ранке во рту. Робин молча ждал, когда туча удачно закроет луну, полную, злую и яркую, а Элинор больше ни слова не говорила, боясь спугнуть его решимость или удачу, или что-то еще, о чем никогда нельзя наговориться, но никогда не стоит говорить слишком много.