Робин дернул веревку — и узлы развязались, роняя ее к подошвам растоптанных лесных сапог. Темнота вступила в свои права, а луна еще не вышла из-за туч. Приземистый и темный, замок остался позади. Ветром несло дым от костров Гисборна. Лагерь охотников за головами располагался напротив ворот, и Робин не видел его отсюда, но зато хорошо слышал: в холодной ночи звуки разносились далеко. Кто-то мерно рубил дрова. Ругался на чем свет стоит кто-то со скрипучим голосом старика. Звенело оружие, тяжело топали уставшие ноги измотанных боем вояк, расползавшихся ко сну.
Робин всматривался в темноту, чтобы вовремя заметить часовых. Ему надо было скатиться с холма как можно быстрее — и не попасться.
Ловя звуки, отблески луны, иногда на короткий жуткий миг проглядывающей сквозь облака, Робин двинулся к лесу. Вокруг Аннслея все было голо на расстоянии полета стрелы, но если ты не стрела, быстро это расстояние не одолеешь.
— Джооооо! — хриплый голос, то ли пьяный, то ли усталый, по левую руку. В темноте плохо понятно было, близко он или ветер несет отголоски. Сыпанула снежная крупа. Робин упал ничком и вжался в обледенелую землю — так удачно, как подушка под голову, подвернулся небольшой бугорок, едва по колено высотой, и все-таки хоть какое-то укрытие. Очень медленно вытащил из-за голенища нож и сжал рукоять.
— Джооо! — завыл незнакомец, уже ближе.
Робин мучительно всматривался в темноту, и наконец луна краешком показалась из-за туч. Фигура в бесформенной шапке отбросила корявую, как старая ива, тень. Человек приближался быстро, и рука его характерным жестом лежала на поясе.
— Джо, ты спишь, что ли, сыть лягушачья?
Робин напрягся, готовясь напасть или остаться на месте, как пойдет. Его противник приблизился, и Робин прикинул, что горло наверняка не защищено, а вот ударить под левое ребро будет труднее — вдруг куртка толстая.
— Не ори, твою мать, — прорычал Джо, и Робин понял, что теперь их двое — второй приближался, задыхаясь от бега, справа. Пока что разбойника скрывала чернильная темнота, но стоит луне показаться еще немного — и он будет виден весь, как ящерица на камне.
— Там двигалось что-то, я и пошел посмотреть, — сообщил Джо, — но ты так орал, что если какие-то сукины дети оттуда выбрались, они попрятались давно, будь спокоен. В дозоре первое дело хайло завалить да слушать.
— Ладно, ладно, — примирительно сказал охрипший, — знаю, не маленький.
Робин почти слился с землей, только что не вдавил ее, и иней таял у него под шарящей по прошлогодней траве свободной рукой. Робин наконец нашарил то, что искал — камень или ком глины, маленький, но достаточно тяжелый. И метнул что есть силы в куст терновника, не выкорчеванный под самой стеной замка. Силы броска хватило, отзвук удара был гулок.
— А ну иди сюда, — крикнул Джо. Робин одним прыжком вскочил навстречу его почти бежавшему товарищу, изо всех сил надеясь, что отвлек второго, которого из своего укрытия не видел. Это было почти как объятие, в которое Робин влетел с разбега — и его случайный враг успел только раскрыть рот за секунду до столкновения. Точный удар в горло превратил крик в подобие влажного хрипа.
Робин оттолкнул от себя тело и огляделся. Противник, имя которого он знал, был далеко позади, почти у стены замка. Он вынырнул из тени стены, он бежал туда, где слышал удар камня. Робин догнал его, обрушил на темя кулак, утяжеленный рукоятью ножа, и одновременно с гулким звуком удара отметил: шерстяной капюшон. Но тело обмякло, скатилось к ногам. Робин потратил еще несколько секунд на то, чтобы рвануть тело в тень и накрыть собственным плащом оглушенного. И — кинулся одолевать полет стрелы, пока не появились новые часовые..
Лес прянул ему навстречу, дыша сыростью и тревогой. Или это он вырвался в лес, незамеченный. Ночью землю прихватил мороз, на ресницы сел иней, и пришлось тереть глаза.
Робин влился в зимний сон неслышным шагом, скользя, как тень среди теней. Он почти бежал, но так, чтоб шуметь не слишком, пока костры людей Гисборна не останутся позади.
Он как-то понимал, куда идти, потому что настала пора. Остановиться. Прислушаться, не идут ли следом. Порядок. Только ветви сухо стучат о ветви, только старая сосна скрипит. Робин привык к одиночеству в ночном лесу. На его бедре висел надежный охотничий нож, у него был меч, нечего бояться тому, кто бодрствует и вооружен.
Он скатился по склону холма, взобрался на другой. Миновал бессчетные поляны. Снял край плаща с тернового куста — незачем разбрасывать лоскутки. Перемахнул ручей. И снова холм. Теперь — тот, который нужен. Замшелый камень на самом верху и небо, много неба, никаких веток, только темный простор.
Робин постоял в тени раскидистого дуба, прижимаясь щекой к шершавой коре. Он должен сделать это, чтобы те, кто остался спать у очага в Аннслее, жили дальше. Они бы сделали это без колебаний. Любой из них. Он сам их выбирал, кому же знать, как не ему. И все-таки он мешкал — хотя было нельзя, и все-таки смотрел на холм, на замшелый камень.
Ему не виделись падающие ворота того самого замка — потому что он их не помнил, не мог помнить, ему не полагалось оставаться, когда ворота пали. Он помнил только клевер под ногами, только мятую траву, и как почти нес мать на себе — какие-то потерявшиеся в усталости и полубреду мили. И ненависть. Он пробовал их на вкус.
Впервые перед ним явственно предстала необходимость сделать неприемлемое, чтобы самые близкие жили. И не человек брал его за горло, а мир. И если он дошел сюда — значит, почти сдался?
И первый шаг к холму Робин сделал отчаянно нехотя. Он знал, что не должен делать того, чего от него требовали. От неправильности всего этого его слегка лихорадило. И настоящим ознобом повеяло, когда он увидел ИХ.
Они стояли рядом и ждали — наверное, Робина. Рыжий и та женщина, которая, не будучи такой яркой, дала Рыжему, тем не менее, жизнь. Робин не знал ее имени, но подумал, что оно может быть только старинным и длинным, как осенний дождь. Может, потому, что Рыжего звали Гильваэтви, может, потому, какой древней силой, плутоватой и холодной, веяло от обоих. Вспомнились ему и слова Элинор, и вспомнив — он почти почувствовал, как эта, в сером, брала его женщину в осаду, выматывая душу непонятными словами. Неспроста…все неспроста.
Он понял, что должен оставить тень и выйти к матери и сыну. Но вместо этого отступил глубже, туда, куда не доставала своими бледными лучами обгрызенная луна. И созерцал их, как любил созерцать врагов. И поймал в конце концов момент, когда женщина повернулась к луне достаточно, чтобы рассмотреть ее лицо. Локсли как иглой пригвоздило к месту. Он видел такие лица, много раз — никогда ничего хорошего они не предвещали. Он шатнулся в тень. И увидел, как холм открывается, тот самый, внутри которого ждал его родич и, как они надеялись, жертва.
Рыжий склонился перед матерью, и та погладила его по голове. От этого жеста Робина замутило, как мутит перед прыжком в бездну. Ему стала ясна пламенная уверенность Рыжего и то, что его мать была совершенно другой, и думала иначе, а Рыжему не было дано постичь ее планов. Все складывалось одно к одному. И было совершенно понятно: того, ради чего он пришел, делать нельзя. Не так. Не теперь. Не с ними. Но оставалось только играть и выиграть, неважно как, выиграть себя и всех. Время истекало.
Робину было страшно, по-настоящему первобытно страшно. Никогда прежде не был он настолько человеком, как в тот раз, когда луна долгой ночи высветила ему путь самой мрачной чащобе, какую только можно было найти. Сколько бы ни было в его жилах зеленоватой и тягучей крови этого странного народа, сейчас говорила в нем только красная, горячая и легко спекающаяся, смертная и любящая жизнь. Его тело сопротивлялось этому походу, как сопротивлялось бы неминуемой смерти, ладони холодели. Но ни одному страху нельзя поддаваться, даже — и особенно, — глядя ему в глаза. Это Робин запомнил хорошо, потому что только это и спасало его все долгие годы в Шервуде.
Он сделал еще шаг, и еще, и остановился напротив них, на некотором расстоянии, и поклонился, держа руку у сердца.
— Здравствуй, Роберт, — сказала она, склонив голову, увенчанную венком из лунных лучей и крупных снежинок. По крайней мере, то, что сияло вокруг ее лба, не могло быть ни металлом, ни нитями…только светом и снегом.
— Ты знаешь мое истинное имя, — произнес Робин непослушными губами. — А я твое — нет. Это нечестно.
— Да, — отозвалась она, статная и ясная, и жуткая в этой ясности, как самая предвечная ночь, не ведающая добра и зла. — Справедливость вообще редкий товар. Но зато ты видишь мой истинный облик, Роберт. И как он тебе?
— Ты красива, госпожа, — произнес Робин, у которого отчаянно пересыхало горло. — Очень красива. Но ты мне не нравишься.
— Вот как? — спросила она — и снова запустила пальцы в волосы Рыжего. Исполненный нежности жест, но почему Робину он показался страшным? Было ли что-то в склоненном лице Рыжего или в жесте — что-то не то, что-то, чего матери не могут испытывать к сыновьям? — Почему я не нравлюсь тебе, Роберт?
Робин вдруг осознал, что остальные давно ждут и слушают, чутко, как черные кошки в ночи. Этих всех было полно в тени деревьев вокруг, и даже тогда они наблюдали за ним, когда он шел, погруженный в свои опасения, и не видел их. А теперь — не увидел, но ощутил. Гибкие тела, шестипалые руки, тягучая зеленая кровь под бледной кожей. Эту силу, более древнюю, чем камни церкви, где его крестили, чем замок его отца и деда, чем память его рода, он должен был подчинить. Осознать такое и не сойти с ума. Дыхание перехватило от ужаса и одновременно — восторга. Потому что Робин Гуд был Робином Гудом, сыном своего отца и детищем своих разбойничьих троп, и хотя бы попытаться выйти живым из такого переплета…
— Ты играешь со мной, — собрав всю наглость, в избытке подаренную предками, произнес Робин. — Ты играешь со всеми, кто не сумеет отвертеться.
— И все-таки ты пришел, и у тебя нет выбора, — улыбка ее была одновременно полна нежностью и потусторонним светом, от которого холодело очень глубоко в груди.
— Отчего же, — еще более учтиво — и более дерзко отозвался Робин, — выбор есть всегда. Я проверял, госпожа, и не один раз. Ведь именно потому вы и позвали меня?
«Все на охоте», — разлепив губы словно с трудом, прошептала она, и ее воля была тверда, как гранит, гибка, как лоза, и хотелось согнуться в бараний рог и подчиниться тут же.
«Он там один», — Робин стиснул зубы и кивнул — медленно.
Медленно положил руку на рукоять меча, ледяную от ночного ветра. Держись за меч — последнее, что у тебя осталось в этом кошмарном сне.
Тогда мать Рыжего медленным жестом отпустила волосы своего сына и достала из складок платья серебряный браслет, тонкий, как нитяная косичка, и протянула Робину. «Это — твой проводник», — и браслет, стоило подставить ладонь, скользнул на запястье сам, обвившись вокруг, как змейка. Холодный, ледяной даже.
Она могла бы согнуть его этим холодом в три погибели, она могла обратить против Робина любое сказанное им слово, любой вздох — или не могла? Робин посмотрел ей в лицо, как на солнце, до ряби, и постепенно серебро стало согреваться, и мир — обретать ясность.
— Что я должен сделать? — спросил Робин и удивился своему хриплому голосу.
— Победить, — уголками губ улыбнулась женщина. — Бейся и победи.
— Как, и все? — к Робину возвращался голос и отголосок былого куража, и все-таки он был как будто не вполне жив. — Это по мне, мадам.
Она кивнула.
— Он мой родич, так? — прищурился Робин. — Я должен победить своего родича, чтобы стать на его место.
— Ни одна корона в мире никем не была получена иначе, Роберт, — словно смакуя его имя, нежно отозвалась она. — Ты понимаешь, Роберт, что от начала времен старого правителя сметали молодые и яростные — часто его собственные дети?
— Я — понимаю, — произнес Робин — и добавил почти спокойно, — все кого-то сметают. Однажды смели меня.
— Не смели, раз ты тут, полагаю, — ответила она.
Робин видел лицо Рыжего — одухотворенное и не совсем его. Когда они дрались в чьем-то сарае, Рыжий выглядел куда живее. Робин поискал взглядом его взгляд — и увидел только пустоту.
— Гильваэтви, — прошептал Робин одними губами, — Рыжий, — громче сказал он, — тебя я в обиду не дам.
Серебро на запястье давило, но не до боли. Робин оставил их — скорым шагом, как привык — и не смотрел ни на кого. Быстро обходя холм, он почти сразу нашел вход, разверзтый, как кричащая пасть, и мертвенно-зеленым светящийся изнутри.
Проход был чист, как она и обещал. В нем бледно светились густые мхи, покрывавшие узкие извилистые переходы иногда по самый потолок. Под ногами нежно пружинило. Где-то звенели колокольчики, мелодично, но от этой мелодии по коже продирал озноб. Свечение мха не давало потерять дорогу или удариться о стену.
— Шшшшшш…идешшшшшшшшшшшшшшшь, — шипела тьма, сгущавшаяся в каменных трещинах, в натеках вокруг редких ручейков талой воды. Робин чувствовал себя мошкой, ползущей по каменной ладони — куда? И не заметишь, как раздавят. Все мягче, до отвращения, становилось под ногами.
Хотелось уснуть. С рождения и до сего дня никогда Робин так не хотел спать. Даже в засаде, даже спьяну, даже в жару, когда заболел один раз да едва не умер. Плечи ломило, в голове плыл мерзкий туманец.
— Идешшшшшшшь, — усыпляла свистящая тишина. Может, в ушах звенело? Может, сквозняк колыхал паутину? Паутины, кстати, становилось все больше. Уже зеленые огоньки просвечивали сквозь белые полотна, как свеча сквозь занавес.
Продираясь сквозь паутину и вязкую дремоту, Робин шел и шел вперед, с ужасом думая, что же он будет делать, когда ему, такому сонному, придется драться.
Ему до того тяжело было бороться с этой свинцовой усталостью, что он едва не поплатился головой, когда на нее обрушилась тяжеленная секира — черная, едва видимая в темноте. Просвистела мимо на волосок и то потому, что звериное чутье Робина заставило его отклониться прежде, чем разум проснулся.
Выхватывая меч, Робин отшагнул назад — и темная фигура, высотой в два робиновых роста, двинулась ему навстречу, снова занося тяжелое оружие — но как-то медленно, будто снилась.
— Убирайся, — одними губами прошептал Робин, — я иду по праву о праве спрашивать.
Он не знал этих слов, но ему некогда было думать, откуда они выскочили — не из старого ли сна, где все было такое же зеленоватое и лихорадочное?
Его словно подбросил этот зеленый мох, и будто был уже не мох вовсе, а тонкая нить над пропастью, полной змей — шатнись, оступись, полшага не туда — и провалишься. И великан с секирой был уже не великан, а самая большая змея, и смотрел на Робина, и ждал, качая плоской головой.
— Ты зря это, — громко сказал Робин. — Не девица я, змей не боюсь.
И в этот момент накатило. Хуже дремоты, хуже озноба, хуже отвратительных склизких тел внизу… Робин перестал понимать — кто он? Робин из Локсли или Роберт Хантингтон? Ему сейчас двадцать два или одиннадцать, и он чует постепенно слабеющий, но неистребимый запах крови и железа, и идет, идет, и трава сминается, и ветки хлещут по лицу, и остановиться нельзя? Мать ли тяжело налегла на его плечо или черный морок на душу? Он был мал, слаб, весь огромный пасмурный мир был против него, мир, в котором некуда идти и все умерли, все, кого можно позвать на помощь.
Зачем он вообще пришел сюда? Собирать мысли, разлетевшиеся в мерзкий туман, в обступившие кошмарные сны, было тем тяжелее, что Робин действительно вдруг понял — единственное, что мог осознать четко — он останется здесь навсегда, если ошибется. Он будет спать здесь во мху. Он будет все равно что мертв.
Холм милосерден, он не уничтожит королевскую кровь, пусть той только капля. Он даст ей медленно течь тысячу лет, не стареть и не приносить никакого толку, как будто она подземное озеро, которое никуда не впадает. И все.
Чтобы не упасть, Робин схватился за удачно подвернувшийся черный древесный корень. Ему показалось — или корень пошевелился в руках, как живой.
…Ядовитая змея, которая сейчас укусит тебя за сердце. Не бойся змей. Они красивы и мудры. Не бойся сна. Он будет сладок…
«Иди к черту», — прошептал Робин и выхватил нож, чтобы ударить корень туда, где у змеи могла бы быть голова. Прикосновение холодного металла слегка отрезвило — удивительно, но правда.
Или, может быть, здешние мороки и правда боялись железа?
И была еще одна вещь, которую он вспомнил, когда прикоснулся к оружию. Лица, освещенные костром. Лицо Элинор. Лицо Скарлетта. Лицо Матушки Джейн. Отец Тук и крест на его пивном пузе.
Люди, которые были на свете — и тем питали его жизнь, как ручьи реку.
Туман не рассеялся, но… Идти стало можно. Чуять холод змеиных тел, слышать шипение сквозняков в темных ответвлениях длинного коридора, понимать, что морок не стряхнуть просто так, но идти надо, и значит — черт с ним. Чувствовать боль и угрозу, но не быть с ними. Будь Робин не так занят, ощущение показалось бы занятным. Но ему некогда было думать о занятных вещах.
Робин понятия не имел, куда идти, но серебро на запястье вело его, пульсируя в такт пути. Сдавливало руку, когда он сворачивал не туда, расслаблялось, как мускул, когда направление было верным. И в конце концов разбойник вошел в просторный зал. Влетел, если быть точным — потому что споткнулся о высокий порожек. И едва сдержался, чтобы не выругаться.
Света было здесь больше, но потолок терялся в темноте. Мох вместо зеленого переливался уже бледно-синим, а зеленые светлячки роились над головой, как мошкара. И впереди, точно в центре помещения, на высоком камне, в котором было грубо высечено подобие сиденья, расположился юноша. На вид он был много моложе Робина, может, на два года, а то и на три. Его кожа была зеленой, как молодая травка, волосы — серебристыми, и зеленовато переливался в них ажурный венец, как будто сплетенный из паутины и сна. Он был обнажен по пояс, от предплечий к ключицам змеились сложные темные узоры. На руках поблескивали при каждом движении тонкие браслеты, от запястий до плеч унизывавшие их. Юноша молчал. В такт дыханию трепетало что-то под тонкой кожицей на левой стороне его груди. Робина едва не стошнило, но он проглотил комок. Он должен был смотреть этому в глаза.
— И вот это ты…мой родич. – Робин произнес эти слова, будто пробуя на вкус. – Зеленый немножко, видать, жизнь тяжелая.
Если это корона — то вот он, король. Юный. Слабый. От него не веяло силой и властью. Робин стиснул зубы. Он тоже был таким когда-то. Сопляком в нежном пушке.
Король Холмов смотрел на него пока молча, словно не мог разлепить губы – от жажды или неожиданности.
— Плохо тебя стерегут. – продолжил Робин. – Я вот прошел.
— Я просто ждал тебя, — сказал Король Холмов, и его сердце под зеленой кожей заворочалось, как сонный зверек.
Робина снова стало немного тошнить – он не хотел смотреть на это странное, под натянутой кожицей, под узором темно-зеленых сосудов, словно жилок на кленовом листе. Но помимо его воли взгляд тянуло и тянуло – туда, к отвратительному и противоестественному. Такой человек был бы не жилец на свете, но перед Робином сидел не человек. Лесному вожаку отчаянно хотелось перекреститься, но он удержал руку и разжал пальцы. Над головой был пыльный свод – а ну как помолишься, и рухнет?
— Я хотел посмотреть в твои глаза. – медленно произнес Король Холмов и встал со своего замшелого трона, больше похожего на каменную глыбу, трехглавого, как уродливый грифон, нарисованный пьяным художником.
— Взаимно, — отозвался Робин и подошел вплотную. – Родичи, вот как. Спознались. Ты веришь, что мы родные?
— Я знаю, — был ответ, холодный, как тина.
И глаза, глаза, глаза, ледяные и тянущие, как колодезная глубина. Робин смотрел в них молча. Не помнил, как долго. Он понял, что в зале никого нет. Что он легко может вонзить в это сердце охотничий нож. И сесть на этот трон.
— Кресло у тебя неудобное и подданные козлы вонючие, вот что, — встряхиваясь, как мокрый пес, сказал Робин. – Ты задницу не отсидел тут еще?
Ответом было недоуменное молчание. В тине и холоде. Робин поежился.
— Давай начистоту, король, а?
— Давай. – голос был чуть поживее. Они стояли рядом. Робин смотрел в это тонкое скуластое лицо и понимал неожиданно, что как бы Король не младше его самого.
Ожерелье для Элинор. Виселица для Гисборнов. Для всех. Ну…младшую Джейн оставить можно, замуж выдать, да…
— Вот я сейчас уйду. – сообщил Робин. – А то тут простудиться и умереть – раз плюнуть. Мне твой каменный табурет без надобности. Но скажи. Сколько времени ты собираешься протянуть?
— Мы не умираем.
— Если вас не убивают. Сколько у тебя верных? Знаешь, кого казнить?
— Я король. По праву. По рождению. Я знаю, что сделать.
Робину показалось, что он слышит, как на реке ломается лед, как вскрывает зима оковы надолго запертой воды – темной и живой. А ведь это просто голос.
И Робин решился. Медленно снял потертую перчатку. Медленно протянул руку.
— Ты король. Мой отец не брал чужого. Никогда. Я взял чужого довольно много, но твою корону не возьму.
Ему показалось – или налетел ветер? По каменным стенам побежали зеленые отсветы, откуда-то тонкой струйкой посыпалась земля. И – затихло.
— У меня в этих лесах люди, — говорить вдруг стало трудно. Робин снова подумал, а не дурак ли он – и отогнал даже тень этой мысли, задавил, как давят насекомое.. – Надо – зови на помощь. Надо – приходи со своими на эль. Раз уж мы родные. Принимаешь мои слова?
Он даже вскрикнуть не успел, когда ледяная и неожиданно сильная рука сжала его горло.
Король Холмов придушил его основательно, но не до смерти, перед глазами плясали цветные пятна, и сквозь них еще более мертвенно проглянуло его лицо, родича и врага. Возможно, от усилий, которые Робин прилагал, чтобы освободиться, и было вдвойне душно.
— А потом ты ударишь мне в спину? – холодно спросил Король – и его голос дрогнул так же, как голос Робина, предлагавшего миг назад помощь и защиту. –Ты решил, что очень хитер? Ты…
Извернувшись змеей, из последних угасающих сил Робин ударил Короля коленом пониже пояса, а потом, когда хватка чуть ослабла, боднул в подбородок. Тот шипел, скорчившись на полу, браслеты на предплечьях мелко звякнули, будто кошелек развязался. Сверху снова посыпалась земля, мелкая, как мука, серая какая-то.
— Ты кто…. – хрипло добавил король.. – твоя…жалость.
— Ну и тварь ты, — сплюнул Робин, с чувством, со злостью, как яд выплевывал. – Думаешь все такие? Плевать мне, понял? Если даже все. Я – не буду шипеть за спиной. Я – не буду прятаться. Слышал? – последние слова он выкрикнул уже злобно, потолку, воздуху, миру, спрятавшимся фейри. Всем. – И пошел ты ко всем чертям. Ты и твои зеленорожие.
Стало совсем тихо. Воздух был пыльным, но земля больше не падала в волосы. Они тяжело дышали после драки. Потом сползли на пол друг возле друга. Робин привалился спиной к трону. И зеленый вполне по-мальчишечьи фыркнул.
— Ты…теплый…человек, — произнес он, запрокидывая острую зеленую мордочку к потолку.
— Да уж не дождетесь, чтобы остыл, — отозвался Робин. — Слушай меня, родич. Оставили тебя тут, значит — сговорились. Не один вокруг тебя предатель, ну и…в общем-то мне кажется, тут никто никого особенно не любит. Это значит, что если ты сейчас прикажешь меня убить, то в следующий раз они лучше подготовятся. Я так понял, всем тут по чертовой тысяче лет, но интриги плетут, как дети. А все-таки они учатся. И одни подчиняют других, — Робин вспомнил лицо Рыжего, и его передернуло. — Посему не казни, но милуй. Сделаешь, как я говорю?
— Я никому не могу верить, — сказал зеленый король. — С чего мне верить тебе?
— Ха! — отозвался Робин и принялся загибать пальцы — на той руке, с которой стащил перчатку. — Раз — я мог тебя уже убить неоднократно, и мне даже это выгодно. Трон-то, — Робин пихнул камень локтем и поморщился, — вот он. Два — все, кому не лень, знают мое истинное имя, а мне кажется, это отвратное дело в вашем королевстве, — он перевел дух, — ну и три — не с чего, но если так, то оставаться тут тебе нельзя. Айда ко мне в банду. У нас, правда, дела сейчас не очень, но когда мы с тобой вывалим вот такие из лесу, я думаю, гисборновы шавки удерут в аббатство лечиться святой водичкой. Но долго мы с тобой не проживем. Так что давай ты мне поверишь.
— А трон? — тихо спросил король.
— Да сунь ты его себе в задницу, сохранней будет! — вздохнул Робин. — Мне ни к черту не надобен чужой трон. Но я, не зная броду, ввязался в эту историю. Теперь мне бы хотелось, чтобы выжили ты, я, еще один ваш зеленоро…в общем, родич, и еще пара-тройка десятков хороших людей.
— А с чего, человек, тебе верить мне, — фейри извернулся и заглянул Робину в глаза. Того замутило.
— А ты, — сглотнув, произнес Робин, — скажешь мне СВОЕ истинное имя. И обменяемся клятвами, как принято в белом свете. Что-то сдается мне, что вы свое слово храните святее, чем иные люди. Только не вздумай искать лазейки. А то мастера вы. Тебе же выгодней не искать.
Не так рассчитывал Робин закончить этот день. Впрочем, он никак не рассчитывал — все было слишком неверно. И сейчас неверным оставалось, и по всему выходило, что брести ему теперь по этой трясине долго, и не доверять никакой кочке, и точно рассчитывать каждый шаг.
Он не очень понимал, отчего бы всем этим тварям не прикончить их обоих на месте, но чуял — не прикончат, и важно теперь так танцевать этот опасный танец, чтобы не оступиться, не дать им права.
И он готовился танцевать. А они стояли молча, словно дар речи пропал разом у всех, когда явился Робин из холма живой, но не один, а рука об руку с родичем. Подступала неверная предутренняя тьма, еще чернильно-густая, полная сырых испарений и тяжелая, как мокрая занавесь, но уже таящая в себе обещание рассвета. Было зябко и жутковато.
«Слушайте все, — зеленокожий прищурился и протянул руку, в которой под кожей переливались зеленые огоньки. — Слушайте. Отныне Робин из Шервуда, принятый Шервудом как хозяин, по справедливости и по любви принимает от меня леса как полноправный подданный и брат мой», — лес не заволновался, не взорвался недовольством. Стояла мертвая тишина, и Робин понял, что ему подписан приговор. Один из многих. Это было здесь еще не страшно, с этим можно было играть.
Рыжий стоял рядом с матерью, он словно погас, как будто слова короля отняли у него яркую рыжину. На серую леди Робин не смотрел. Он чуял ее изучающий взгляд — и не собирался отвечать. Она не укладывалась в узор, с ней — потом. Врагом больше, что уж…
«Я не давал слова, Рыжий, — покачал головой Робин. — А ты — дал. Помнишь?» — и одними губами шепнул, так, что никто не мог слышать, только считать — Гильваэтви.
Рыжий оскалился, как разозленный лис. Того гляди тявкнет.
«Ты обещал выполнить все, что я скажу — и ты будешь вознагражден за это, — продолжил Робин. — Рыжий остается представлять меня при дворе Короля Под Холмами, как мой родственник и моя правая рука».
Все внутри у него дрожало дрожью, какая проникает в кости от холодных камней. Он с облегчением отметил, что еще не светает.
«За рекою Трент, Робин, кончается твоя сила, — медленно произнес король. — Пока ты в Шервуде — ты его князь. А теперь, народ мой, охота. Живее, пока не рассвело. Ведь вы, кажется, еще не поймали свою дичь?».
«А тут и недалеко, — прищурился разбойник. — Никаких там бледных коней не надо, ничего. Прогуляемся».
«Каких коней?» — спросил король.
«Не обращай внимания, — отозвался Робин, — у меня странная манера шутить».
«Охота», — прошептала мать Рыжего, стискивая кулаки.
«Охота! — ответил король. — Жаль, что Канхи с Белого озера нет с нами. Ну да ничего, не в последний раз».
Глава одиннадцатая. Лесной колдун.