В угоду красивому слогу и развлечению читателя в книге искажены все исторические факты. Достоверность не соблюдается. Характеры исторических персонажей изменены, как того захотелось автору. Не любо — не слушай, а врать не мешай. Аой!
Глава первая. Темные дороги.
14 мая, 12:52
Судьба в лицо колодой карт
Перечеркни свой герб, бастард!
Йовин
сентябрь 1155 года, Шервудский лес
— Мы выйдем, — спокойно сказал юноша, — отсюда можно выйти.
Темно-зеленые стены мягко светились в полумраке, как будто здесь был подводный грот, резко оттеняли его бледное лицо, как будто тоже излучающее свет. Дикий надсадный хохот, который поначалу доносился до двоих затерянных в этих коридорах, почти стих, только пробегали и будили гулкое эхо тихие смешки, звонкие и тонкие, словно смеялись колокольчики или очень маленькие девочки. Блики серебристого света время от времени быстро скользили по стенам, как будто мимо них плыли гигантские серебряные рыбы, исчезающие в самом сердце опасных морей.
— Кто ты? — прохрипел старый граф, глядя на этого человека, который словно отделился от стены — весь в зеленом, гибкий и быстрый.
— Я тот, кто знает дорогу, — отозвался он.
Он вплотную приблизился к графу, и тот в очередной вспышке света увидел, как меняют цвет его глаза. И все-таки это был парень из плоти и крови, в его улыбке обнаружилась небольшая щербинка, но больше никаких изъянов. Ни отсутствия спины, ни острых ушей, ни шестых пальцев.
— Лучше давайте не ждать, — сказал он. — Время против нас. Скоро холм закроется.
Взрыв ледяного и колючего, как бешеная метель, хохота, заставил старого графа замереть на месте. Ему вдруг захотелось кинуться на эти стены, кромсать их чем попало, как живую отвратительную плоть, пульсирующую светом и пахнущей болотом и деревом жизнью.
— Бежим, — крикнул парень и резко рванул его за плечо.
Под ногами пружинило, как плотный ил, еле захватывая сапог по лодыжку. Пол выстилали мхи, скрадывали шаг, не оставляли следов. В голове мутилось. И уже после второго поворота старый граф понял, что совершенно не соображает, добежали ли они куда-нибудь или ходят по кругу. А парень бежал впереди уверенно, и его рука, словно крепкий древесный корень, до боли охватывала плечо графа.
Навстречу им тянулись длинные призрачные ветви, точно пальцы мертвеца, бледные и тонкие. Иногда паутина белым крылом мелькала у самого лица графа.
— Не пейте здесь воды, — резко крикнул его провожатый, когда он, измочаленный одышкой и жаждой, попытался коснуться губами струйки воды, стекавшей по серебряно-зеленой стене. — Ничего не пейте, потерпите!
Во влажном и холодном воздухе старому графу было душно, как в жаркой бане. Перед глазами плыли цветные пятна и мелькал зеленый капюшон юноши, который почти волок за собой своего невольного подопечного. Когда наконец впереди показался проем, черный, как бархатный, с редкими резкими звездами, темнота эта почему-то обожгла его глаза, и он зажмурился, едва не упав на колени.
— Я увожу его! — крикнул юноша, рванув старого графа в последний раз, и они выкатились на молодую траву, под молодые весенние звезды, которых в этой чаще проглядывало совсем немного.
— Идемте, — шепнул юноша, помогая старому графу подняться. — Холм отпустил нас.
Тот только перекрестился дрожащей рукой, но юноша не развеялся дымом.
— Я человек, — повторил он. — Идемте, я знаю верную тропу. Не стоит мешкать. Они могут решить, что вы им все-таки нужны.
Старый граф молчал все время, пока они пробирались через бурелом — граф позади, а юноша, видевший в темноте, как лесной кот — впереди, торя дорогу. Их охватил сыроватый предутренний туман, серый, как осеннее небо, мутный, как недалекое озеро. Лес отпускал графа с трудом, с вязкой болотной неохотой.
— Что я могу сделать для вас? — спросил граф, когда они выбрались на первую поляну перевести дыхание под еще темным, но уже предвещающим рассвет небом.
И тогда этот молодой нахал, глаза которого меняли цвет, как волнующееся озеро, заглянул ему, казалось, в самую душу — и почти всю ее наизнанку выворотил. Старый граф задохнулся и почувствовал, как сердце тяжело перекатывается в груди, словно свинцовая капля.
— Вы отдадите мне то, — сказал юноша, — что уже имеете — и о чем не подозреваете пока. Это не дар и не плата. Я верну вам сторицей.
Граф не сказал ни слова, гримаса исказила его лицо. Он так и не смог понять, человек ли этот странный юноша или нет, но определенно ничего хорошего ждать было нельзя.
— Меня зовут Уильям, — стаскивая с головы капюшон, его спаситель поклонился. — Свидимся, граф Хантингтон. Еще полмили на север, где мох гуще — и вы будете почти дома.
Его так и не спросили, откуда он знает…
июль 1190 года, Ноттингемшир
Кровь на губе, прокушенной, когда повозка слишком резко остановилась, была солоноватой. На зубах скрипела пыль. В глазах сухо.
— Выходите, — хрипло сказал незнакомец и грубо дернул Элинор за рукав — на себя.
И так всю дорогу рыдавшая в три ручья Маргарет закричала, дико и страшно, и Элинор больнее показался этот вопль, чем грубые руки свирепого на вид и очень некрасивого человека в грязном капюшоне, надвинутом на самые глаза. Его лицо, частично скрытое нечесаными патлами, было почти черным, а глаза горели каким-то безумным огнем, словно он был свирепым духом леса, в который они по неосторожности въехали. Голос Маргарет, казалось, ввинчивался в мозг металлическим буравом — и хотелось оглохнуть, чтобы не слышать ничего.
— Выйду, прекратите, — с отвращением бросила она уродливому мужчине.
Элинор была совершенно безучастна — как придорожные камни, что за дело камням, кто и куда заберет их? Тащите, если есть охота. Она давно не боялась за себя — да и за других как-то тускло, как будто по привычке, или будто все чувства приходили к ней издалека, как искаженное эхо. Хромой Джон и Хьюго. Элинор скривилась, понимая, что ничего они, кажется, не сделают. Она не похолодела — холод давно и прочно поселился в ней.
Он выволок Элинор с собой на пыльную дорогу, в уже густые под лесным кровом сумерки — и стало понятно, почему повозка так резко остановилась. Впереди и позади дорогу преграждали поваленные стволы деревьев, а двое слуг, один из которых правил лошадьми, а второй на всякий сидел рядом… Элинор постаралась не думать, мертвы они или без сознания. Вслед неслись болезненные вопли Маргарет — та звала на помощь, хотя помощи ждать было неоткуда, и так повторяла имя своей госпожи, что оно сливалось в один длинный визг.
— Маху вы дали, — произнесла Элинор непослушными губами. — Я готовлюсь к постригу, у меня нечего взять.
Разбойник — а кто же еще это мог быть — не удостоил свою пленницу ответом. Он совершенно очевидно был горбуном — горб не только уродовал его, но и менял походку, так что мужчина то и дело заваливался на правую ногу, но хромал так бодро, что Элинор не успевала за ним и через несколько шагов мучительно споткнулась о собственное платье. В ту же секунду под свободную руку ее подхватил второй — полегче в кости, худой, наверное, почти мальчишка. Его лицо скрывал повязанный по самые глаза кусок холста, а волосы — капюшон, еще более грязный, чем то, что нацепил на себя старший разбойник.
Во рту у нее солоно саднило. Она хотела сказать: «Ради всего святого, не надо!». Не сказала. Вяло подумала, сможет ли хотя бы вцепиться горбуну в глаза. А еще — что в любом случае Дику, когда он вырастет, не расскажут о его матери хотя бы это.
Разбойники волокли свою добычу через кусты вдвоем, за ее платье цеплялись колючки, но зато старший из них придерживал ветки перед ее лицом. И только когда и дорога, и повозка скрылась из виду, и в мягкой лесной гуще утонули крики Маргарет, горбун прошептал удивительно знакомым голосом: «Леди Элинор, умоляю, только не бойтесь!».
Потом горбун, неожиданно выпрямившийся, подхватил ее на руки, а его спутник скорым шагом двинулся рядом, не отставая от них. Она не сопротивлялась — так было гораздо легче, чем путаться в платье. Ее сознание снова заволакивал туман, такой же, как нынче утром, когда она садилась в повозку, а Маргарет все рыдала и рыдала. Сквозь этот туман Элинор пыталась понять, где же она слышала голос похитителя — и не верила сама себе.
Горбун — а впрочем, уже и не горбун — поставил ее на землю на зеленой прогалине, где были привязаны лошади. Перечеркнутый герб на щите, который был приторочен к седлу одной из них, Элинор узнала.
— Эдмунд.., — выдохнула она. — Но зачем?
Похититель снял с себя уродливый капюшон, и на свободу вырвались его длинные и почти белые волосы, сразу рассыпавшиеся по плечам. Измазанное сажей, обезображенное лицо было не так-то легко узнать, но все же теперь Элинор вполне понимала, кто перед ней.
— Простите нас, леди Элинор, — ломающимся голосом сказал сообщник Эдмунда, стягивая с лица свой уродливый платок.
Это был кудрявый худенький паренек лет шестнадцати, весь в мелких оспинах. Элинор знала и его – это был Мэтт, воспитанник отца Уилфреда, еще одного человека, о котором больно было вспоминать.
Теперь паренек смотрел на Элинор совершенно беззащитным взглядом котенка, пойманного на кухонном столе за недозволенными радостями.
— Все хорошо, леди Элинор, не бойтесь. — у ее похитителя был молодой звонкий голос и проницательные серые глаза.
Эдмунд скинул ветхий дырявый плащ, отбросил в сторону горб, оказавшийся набитым травой мешком — и склонил голову перед Элинор, как будто только что вернулся домой или в чем-то провинился.
— Простите, что напугал вас. Ничего лучше придумать я не успел.
Элинор смотрела на него испуганно и грустно, пряча судорожно сжатые тонкие пальцы в рукава своего траурного одеяния, простого и почти бедного.
— Эдмунд, что ты сделал, мой хороший. И зачем?
Тот не смутился и не отвел взгляд — ему вообще не свойственно было смотреть в землю, когда задаются неудобные вопросы. Об этом отчасти говорила даже его осанка, даже манера держать голову и вскидывать резко вычерченный подбородок.
— Не мог бросить вас, — просто ответил он, и в его ответе проскользнуло что-то очень горькое и вместе с тем упрямое.
Элинор ощутила, что у нее окончательно мутится в голове. Она отступила на шаг назад, нашаривая ствол ближайшего дерева, и привалилась к нему, чтобы не упасть на траву и не добавить никому хлопот. Ноги подкашивались, дышать было тяжело.
— Погоди, — она выставила руку ладонью вперед, и покачала головой, словно он говорил слишком быстро. — Погоди, Эдмунд, ты мне..объясни — зачем ты меня …похитил, да?
Эдмунд рванулся к ней, подхватил, не давая упасть.
— Мэтью, — выдохнул он.
Паренек опрометью метнулся к лошадям, принес теплый дорожный плащ, и вдвоем они кое-как усадили Элинор. Эдмунд опустился рядом с ней на колени и взял ее руки в свои.
— Похитил, — мягко сказал он. — Вам нельзя туда, леди Элинор. Я не мог этого допустить.
В этом голосе было столько искренности, уверенности, упрямства и силы, что Элинор еле хватило слов возразить. То, что случившееся — не сон, начало доходить до нее медленно и окончательно, и это осознание походило на слепящую вспышку где-то впереди, от которой было не спрятаться.
— Я пытался убедить Эдварда этого не делать. Но с ним теперь бесполезно разговаривать.
Элинор медленно покачала головой.
— Эдмунд, я ехала туда, где мне место, — не отпуская его руки, она облокотилась спиной о дерево и прикрыла глаза. — Что еще Эдвард мог сделать? И…ты…благородный, храбрый, но…ты понимаешь, что с тобой теперь будет?
Эдмунд весь подобрался, как будто должен был вот-вот драться с кем-то или по крайней мере ссориться. Его лицо окаменело, под черной от сажи кожей заходили желваки, ноздри раздулись, глаза блеснули.
— Вам там не место. Отец не хотел бы этого. — жестко произнес он. — Оттуда нельзя выйти, что бы я ни сделал, значит, вы не войдете туда.
Элинор изо всех сил сжала его руку, как будто это могло помочь.
— Эдмунд, послушай, — проговорила она, стараясь вложить в свои слова как можно больше силы. — Слава богу, если никто не узнает, что ты сделал. Никто не видел, что это был ты. Давай ты привезешь меня в монастырь, как будто отбил у разбойников — и…и уезжай. Не надо тебе всего этого. Твое место там…, — про «там» Элинор не имела никакого ясного представления, но надеялась, что Эдмунд имеет, и что он одумается. — И…Джон, Хью — ведь люди…
— Мы их оглушили, — спокойно сказал Эдмунд. — Неприятно, но я думаю, что не смертельно. Если б я был на их месте, предпочел бы так, чем завершить это, — он скривил губы, — дело. Никуда я вас не повезу. Где мое место, леди Элинор? Где угодно, но уж точно не в Свэнхолле. Хватит с меня и того, что уже было. Сердце во мне горит. Надоело… — последние слова Эдмунд произнес устало, и застарелая обида его горчила, как дым над пепелищем. — Леди Элинор, послушайте… Я непременно придумаю что-нибудь, мы уедем отсюда. Если понадобится, даже из Англии. Вас никто не найдет. Видит бог, вы всегда были мне как сестра, ближе, чем сестра. И — забыть все? Этого вы хотите?
Говорил он горячо, руки ее не отпускал, а тем временем темнота сгущалась, и Элинор уже едва видела его лицо, хотя вполне представляла, как оно выглядит — как всегда, когда Эдмунд задумал биться за что-нибудь до последнего.
— И опять из-за меня беда, — почти шепотом сказала она. — Одному тебе куда легче будет, поверь.
— Из-за вас — Эдмунд сделал ударение на эти слова, и в его голосе звякнул металл. — беды никогда не было.
Элинор умолкла, не зная, что сказать. В наступающей темноте легко всхрапывали лошади, и что-то сопел Мэтью, то ли по делу, то ли просто от неловкости преувеличенно старательно занимавшийся ими.
— Ты не…понимаешь, — с отчаянием, сбиваясь через слово, произнесла она. — Зачем тебе предатель? Зачем…тебе..я? Ты..понимаешь, что…я… ты и так… незаконнорожденный. Тебе будет невозможно пробиться, если станет известно, что ты…с опозоренной…вместе…
— Эдвард испугался слухов и избавляется от тебя, — перебил Эдмунд. — А я не собираюсь беречь свое доброе имя на словах и лишиться чести на деле. Дай мне лучше подумать, как выбраться отсюда.
Элинор задохнулась от этих слов. Она расплакалась бы, но слез у нее не было, только очень хотелось застонать в голос, и, чтобы не сделать этого, она сдавленно и холодно сказала:
— Не надо. Меня. Утешать. Давай делать…что ты задумал? Я. Так. Понимаю.
— Сперва нужно где-то отсидеться, — воодушевленно пояснил Эдмунд. — И не вот так, на поляне, где нас первая же погоня найдет. Я предлагаю… в Шервуд идти. Я знаю их, Элинор. Это люди, которые еще помнят, что такое честь и совесть. Они не откажут в помощи.
Элинор кивнула.
— Шервуд, почему-то я сразу подумала, что ты это предложишь, — она говорила медленно, словно размышляла об этом. — Пообещай мне одну вещь.
Он выжидательно замер, скрестив руки на груди. Окончательно стемнело. Совершенно детским голосом орала какая-то ночная птица.
— Ты сразу уедешь, — сказала Элинор, и голос ее уже не дрожал, он был властным и не менее звонким, чем у Эдмунда, она собрала все силы, какие оставались, чтобы не шелестеть, а говорить не мягче рыцаря. — Я твоя мачеха.
— Ты младше меня, — ответил Эдмунд. — Ты в горе.
— Я твоя мачеха, — оборвала его Элинор, — и ты меня послушаешься. Ищи короля, раз хочешь мне помочь, проси у него справедливости, добейся, чтобы тебя уважали, завоюй правду, если надо — не ради себя, так ради меня. Но я не позволю, чтоб ты остался среди разбойников, так и знай. Ты слишком дорого заплатил за право называться сэром Эдмундом, чтобы на его место снова пришел Эд Рейн.
Элинор протянула тонкую руку, ухватила своего похитителя за рукав так крепко, словно пальцы у нее были железные, и прошептала.
— Поклянись, что сделаешь это, или придется тащить меня силой. Ты знаешь, я могу сопротивляться.
Шервуд был светел даже в этот час, когда между буков и берез струился первый полунамек на будущий день. Это создавало обманчивую иллюзию прозрачности, как будто в лесу невозможно было заблудиться. Но на самом деле Шервудский лес был коварен и обманчив, и каждый, кто родился в графстве Ноттингемшир, знал это. Запутанные тропы убегали в разные стороны и терялись в густом подлеске. Не придерживаясь главной дороги, которая вела в многолюдный и укрепленный Ноттингем, здесь было легко заплутать и прийти в настоящее отчаяние. Дубы в три обхвата сторожили повороты дороги, как стражники, ясени создавали пышную и опасную тень, а серые буки стояли, словно стальные.
Элинор, обессиленная, побледневшая, просто старалась держаться в седле впереди Эдмунда и не жаловаться, а Эдмунд, которого гнала вперед лихорадочная решимость, отлично знал, что долго блуждать по лесу не придется. Они переждали самую темную часть ночи, забравшись в чащу подальше от чужих глаз, и Эдмунд воспользовался этой отсрочкой, чтобы найти воду и смыть с себя остатки сажи. Теперь ему было важно, чтобы его узнали, и он постарался дать встречным такую возможность.
Эдмунд был не слишком высок ростом, но зато крепок и гибок, как молодое дерево, уже вошедшее в силу. Его еще совсем юное лицо с четкими и правильными чертами, прямым тонким носом, странно оттенял рваный шрам через всю правую щеку, от виска к подбородку. От этого каждый раз, когда Эдмунд поворачивался к свету определенным образом, казалось, что он саркастически и зло улыбается. Серые глаза его чаще смотрели на мир с вызовом, и теперь в них не было ни намека на сон.
Они углубились в Шервудский лес уже довольно далеко, и постепенно пейзаж менялся. Мэтт молча ехал за своим хозяином и наставником, ведя в поводу третью лошадь, которая несла на себе щит и доспехи Эдмунда.
Здесь лес становился гуще, темнее, даже дубы росли ближе друг к другу, чем это пристало их породе. Деревья теснились, как толпа на ярмарочной площади, и кроны деревьев, росших по сторонам дороги, почти смыкались над головами путников. Сама дорога становилась узкой и извилистой — именно здесь проезжать было опаснее всего, здесь путникам полагалось смотреть в оба.
Эдмунд спокойно ждал, когда его заметят — и дождался. Мимо просвистела стрела и вонзилась в дерево — предупреждение. Эдмунд остановил коня, и, как по команде, то же сделал Мэтью. Элинор вздрогнула. «Не надо бояться», — шепнул ей Эдмунд.
— Приветствую вольных стрелков Шервуда! — громко сказал он.
С раскидистого дуба неподалеку спрыгнул высокий широкоплечий парень в коротком зеленом плаще и таком же капюшоне. Лук был при нем, но висел за спиной — видно было, что применять оружие он не собирается.
Парень огляделся по сторонам, потом приблизился к путникам, откинул капюшон, открыв круглое крестьянское лицо со шрамом у самого виска, и, ухмыльнувшись, ответил слегка простуженным голосом.
— Стрелка. Я пока вроде один. Дэвид. А ты — бастард Свэн? — казалось, он скорее утверждал, чем спрашивал.
Эдмунд кивнул.
— Давай-ка сюда, сэр рыцарь, и своих друзей бери, — сказал Дэвид и быстро сошел с дороги.
Чуть в стороне от нее он сел на поваленное дерево так, чтобы видеть кто идет, и не бросаться в глаза самому..
Эдмунд снова молча кивнул, спешился и под уздцы подвел коня туда, куда исчез Дэвид. Он помог Элинор сойти с коня, и молчаливый Мэтью тут же быстро увел лошадей в чащу.
— Моя спутница — леди Элинор Свэн, — сказал Эдмунд, держа свою мачеху под руку.
Услышав ее имя, Дэвид присвистнул.
— И что вас сюда принесло? Робин где-то бродит, вернуться обещал через два дня, стало быть, жди через неделю. Уилл и Джон ..черт их знает, Тук еще не проснулся, да и идти до него семь верст киселя, значит, говорить придется со мной.
— Нам помощь нужна, — прямо сказал Эдмунд, осторожно сжав руку Элинор, — Я леди Элинор… похитил, когда ее в монастырь везли. Теперь ее спрятать надо.
Дэвид посмотрел на Элинор. Взгляд у него был внимательный, настороженный — казалось, этот простоватый парень видит ее насквозь. Элинор хотела хотя бы что-то сказать, но слова застряли в горле. Его обветренное лицо вдруг смягчилось, и он озабоченно спросил:
— А то, может, вы все-таки к Туку? Из меня-то лекарь… как из меня же священник. Хотя нет — перевязывать мне кое-кого приходилось, а вот венчать или отпевать — пока нет.
— Меня не надо отпевать, — холодно сказала Элинор, которой вдруг стало очень неприятно его внимание. — И лечить не надо.
— Ну хвала богородице — хоть говорить начала, — все так же озабоченно сказал Дэвид, вглядываясь в ее лицо. Она мимолетно подумала, как же надо выглядеть, чтобы вот такой взгляд..больной?помешанной?
— Нам лекарь ни к чему, — твердо сказал Эдмунд. — Нам нужно укрытие.
— Только мне, — тихо поправила Элинор.
— И как ты себе это представляешь? — прищурившись, спросил Дэвид, и от его тона она вспыхнула до корней волос.
— Нам больше некуда пойти, — сказал Эдмунд. — По крайней мере, сейчас.
Элинор понимающе улыбнулась — одними губами, печально, и посмотрела на пасынка.
— Еще не поздно, Эдмунд, — тихо сказала она.
Эдмунд ответил упрямым взглядом и сжал ее руку. Дэвид, от которого, казалось, ничего не укрывалось, не укрылось и это, недовольно вздохнул.
— У Робина всегда лучше получалось. Я вообще-то не сказал «нет». Я хотел спросить, понимаете ли вы, каково жить в лесу, да еще женщине, да еще благородной.
Элинор ничего не ответила. Опустила голову, так что капюшон ее дорожного плаща и край головного покрывала скрыли лицо от внимательного Дэвида.
Эдмунд внимательно посмотрел на нее, виновато улыбнулся.
— Это не лучшее место для тебя… Но все же.
— Ты все еще можешь вернуть меня, избежав подозрений, — шепотом сказала Элинор.
— Что-то вроде не очень тебе туда хочется, — вставил Дэвид. — Ой я дурень, заболтался с вами.
Он вскочил, оглянулся на дорогу и сказал:
— Идем, я знаю, куда вас отвести. Лошадей тут оставьте.
Элинор медленно кивнула и выразительно посмотрела на Эдмунда. Он кивнул, вздохнул и отстегнул от седла свой гербовый щит.
Мэтью остался сторожить лошадей, а они двинулись по еле заметной среди подлеска тропе. Дэвид шагал легко и быстро, так что Элинор не могла поспеть за ним. В конце концов шервудский стрелок понял, в чем дело, и принялся то и дело оглядываться, чтобы проверить, не отстали ли Эдмунд и Элинор. Эдмунд и не пытался приноравливаться к шагу Дэвида, а вел Элинор под руку, стараясь, чтобы ей не слишком тяжело было продираться через лес. Здесь уже было совсем непролазно. Солнечные пятна лежали на молодой поросли, золотые и горячие, как утро за пределами леса. Дэвид шагал размашисто и упруго, чуть впереди своих спутников, и иногда лук над его плечом и зеленый капюшон мелькали в путанице зеленых ветвей, а сам вольный стрелок терялся из виду.
На одной из редких прогалин он остановился и свистнул. Появился худой жилистый подросток в зеленой одежде, такой же, как у Дэвида, только поновее, как будто она была только что сшита. Зеленая шерсть, нескладные подростковые плечи под плащом.
— Смени меня, — сказал Дэвид, и тот скрылся из виду, не забыв окинуть Элинор длинным взглядом, от которого стало совсем нехорошо. А лес снова обступал их — плотнее и темнее, рвал ее темную вдовью одежд. Элинор вспотела и задыхалась, она уже вообще плохо понимала, куда ее ведут. Дэвид не говорил больше ни слова, предоставлял Эдмунду помогать спутнице — и только иногда оглядывался и ждал.
В конце концов послышалось журчание ручья, деревья расступились, и путники вышли на маленькую поляну, на краю которой стояла старая хижина под покосившейся камышовой крышей. Ее окошки, затянутые пузырем, едва не уходили в землю, стены покрывал плющ и вьюнок, так что не сразу и заметишь, что перед тобой дом, а не зеленый холм.
— Сюда, — сказал Дэвид.
Покосившаяся деревянная дверь была чуть приоткрыта. Внутри обнаружилась одна широкая скамья, деревянный чурбак, заменявший табурет, выскобленный ножом, но сейчас пыльный стол, над которым на каменной стене висело грубо вырезанное распятие. Сложенный из камней очаг был холоден и пуст. Домик выглядел чистым — но давно нежилым.
Элинор вошла внутрь и остановилась, озираясь. На столе лежала потрепанная Библия, четки и некоторое количество белой ткани, разорванной на бинты.
— Вот, — Дэвид, входя, снял капюшон и войлочную шапку, и говорил преувеличенно тихо. — Здесь, значит.
Эдмунд вошел последним, огляделся. Аккуратно прикрыл дверь. Озабоченно поглядел на Элинор, пытаясь понять, как она себя чувствует, не испугалась ли убогой обстановки.
— Это дом отца Тука? — спросил он.
— Ха! — отозвался снова повеселевший Дэвид, протирая скамью краем плаща. — Надо будет его тебе показать, чтоб ты сравнил. Отличие первое — тут нет пары пустых бочонков. Отличие второе — здесь не валяется сам Тук. Ну и.., — он осекся, — здесь отец Уилфред жил некоторое время. А как убили его — так здесь больше никто не живет, только мы присматриваем время от времени.
Элинор молча села на лавку. Ей больше всего на свете хотелось никуда не двигаться. На тревожный взгляд Эдмунда она ответила кивком — не зная, понял ли он.
Дэвид плюхнулся на другой конец скамьи — на почтенном отдалении, вытянул длинные ноги в штопаных шерстяных чулках и спросил: «Тебе что-то еще надо, кроме еды и денег?».
Элинор очень постаралась понять, что он имеет в виду. Получалось у нее с трудом.
— Деньги? — она говорила так, словно пробовала новое слово на вкус. Провела рукой по лбу. — Зачем мне деньги?
— Потому что хлеб, сыр, вино, одежду, посуду и что тебе может еще пригодиться, здесь не подстрелишь.
До Элинор наконец начало доходить, что от нее хотят, и она смутилась. Мысль о том, что ей некуда идти и у нее ничего нет, пришла к ней впервые, и отмахнуться от нее было не так-то просто.
— Я…думаю, что обойдусь, — тихо сказала она, надеясь, что это выглядит не слишком жалко, — тем, что вы сможете мне выделить. У меня… не так много способов вас отблагодарить. Меньше, чем могло бы.
— У меня есть немного денег, — быстро сказал Эдмунд.
— Немного, — задумчиво повторил Дэвид. — Немного, значит?
Он вытащил откуда-то потертый кошель, вытряхнул его содержимое на лавку, так что монеты громко звякнули, а несколько штук покатилось по полу под стол. Элинор тупо смотрела на деньги, и понимала, что не может на глаз определить их достоинство. Это были просто круглые металлические предметы, и ей стоило труда вспомнить, зачем они вообще нужны. Дэвид отгреб треть того, что вывалил на лавку, ссыпал обратно в кошель, а остальное протянул Эдмунду.
Тот ответил непонимающим взглядом, но деньги принял. Дэвид удовлетворенно кивнул и подмигнул ему.
— Сэр рыцарь, будем считать, что я вдруг сделался неосмотрительным ростовщиком. Если ты вдруг разбогатеешь, обзаведешься своим замком или чем там еще — отдашь тому, кто в Шервуде тогда будет. Вот просто придешь и скажешь, чего им от тебя надо. Если буду жив — так мне, не буду — Робину. Ну а нет — так нет, неважно, значит.
Эдмунд медленно кивнул.
— Я запомню, — сказал он. — И непременно вернусь.
— Коли жив будешь — так милости просим, — пожал плечами Дэвид. — Пойду-ка я паренька вашего приведу. И коней спрятать надо. Ты-то куда потом, сэр рыцарь?
— Поеду к королю Ричарду, — сказал Эдмунд.
— Это еще зачем? — осведомился Дэвид, то ли насмешливо, то ли серьезно.
— Служить ему, — пожал плечами Эдмунд. — И получить правды.
— А, — Дэвид передернул плечами. — Твое дело, конечно.
Он легко вскочил ноги.
— Ну пошел я, скоро вернусь.
Они остались вдвоем. Эдмунд тяжело облокотился о стол — наконец начала давать о себе знать бессонная ночь, сказались предыдущие дни, когда он отчаянно искал выход.
— Ты поспи и уезжай, — тихо сказала Элинор.
— Хорошо, тихо сказал Эдмунд. — А ты?
— Спи, — ответила Элинор и грустно улыбнулась.
Эдмунд так и остался сидеть, уложив голову на руки, а руки на столешницу, там, где не мешала библия.
Элинор смотрела на него с грустью — на усталое изуродованное лицо, спутанные волосы, репей, приклеившийся к рукаву простой темной котты. И думала, что если бы не она — Эдмунд по крайней мере уже двигался бы куда-нибудь к морю, а то, может быть, остался бы навсегда дома и не рисовал больше своей жизнью.
Ее побеспокоили, может, через сто лет, может, через вечность. Дверь приоткрылась, и в дом просунулась голова Дэвида.
— Эти ваши лошади — те еще дурни, — сказал он. — Подобраться вот как следует не дали, за милю их слыхать. Леди, ты есть-то хочешь?
— Я.., — Элинор представила, как выглядит в его глазах — совершенно беспомощная женщина в лесу — и закусила губу. — Мне бы воды.
Возле хижины на траве лежал Мэтью, в траве, раскинув руки — он явно очень радовался, что больше не надо торчать одному в лесу, и можно наконец отдохнуть.
— Котелок-то! Вот! — со смехом сказал Дэвид, протягивая ей котелок, довольно закопченный и помятый.
Она почувствовала, как щеки заливает краска, но котелок взяла и двинулась за Дэвидом, который в несколько шагов вывел ее к роднику, очень чистому, мелкому и веселому. Сквозь чистую воду просвечивало коричневое дно, песок, камешки и гибкие серебристые тела речных рыб.
— Вот. А если купаться — то лучше вдоль ручья пройти, там есть запруда и вода потеплее.
Он стал неожиданно серьезным.
— Обещаю не подглядывать.
И опять рассмеялся.
Сэр Рейнальд был огромен, настоящая гора. Ему нужен был особенно крепкий конь, чтобы нести великанское тело, особенно в доспехах. Он носил тяжелый меч, такой, каким не каждый из его приятелей смог бы легко размахивать, привык выливать в свою ненасытную утробу эль целыми кувшинами через пшеничного цвета усы, раскраивать головы с легкостью и ломать руками толстые доски. Он остался один — меткие стрелы пощады не знали — но и один стоил многих. Сэр Рейнальд трудом успел спешиться, когда под ним упал мертвый конь. Он поднял меч так, чтобы легко встретить любой удар, и ждал, когда к нему подойдут. Этот — никогда не просил и не давал пощады, не ждал ее и не хотел.
— Если он победит — пускай идет на все четыре стороны, — громко сказал Робин и шагнул навстречу врагу. — Не мешайте нам, — он сбросил с головы свой любимый широкий капюшон — так, чтобы враг видел его лицо. Хорошо видел и вспомнил.
Когда Робин, обнажая меч, заступил дорогу сэру Рейнальду, ему стало немного не по себе. За его спиной стояли товарищи — молча, не вмешиваясь, как было договорено. Но сейчас он шел один, потому что иначе быть не могло. Никто не может быть рядом в такой момент, даже стоя в нескольких шагах.
— Ты хотел меня видеть — и я здесь. Просто немного ближе, чем тебе казалось, сэр убийца, — почти прошипел Робин.
Он не думал, что его враг, самый главный и самый ненавистный, окажется таким. Враг, которого он почти любил — столько времени приходилось выслеживать, наблюдать, таиться, почти становиться им, чтобы в точно назначенный день заманить сюда и стать напротив с мечом.
— Бейся со мной! — крикнул Робин, хотя у сэра Рейнальда и не было иного выхода. Он вызвал сэра Рейнальда — но не спешил, потому что понимал — с наскока не возьмет. Надо было выждать, искать момент, как все это время — и только тогда донести свою месть до цели, бережно, как воду в решете.
Первый же удар его клинка — тяжелый, сверху вниз, всем весом — едва не отправил Робина к праотцам — того спас только молниеносный прыжок влево, в сторону от клинка. Мир опасно качнулся, и в нем надо было балансировать с клинком в руках — так, чтобы не ухнуть в эту стальную бездну.
Два следующих удара, нанесенных подряд, Робин тоже ухитрился не пропустить — от одного ушел, второй принял на клинок, уже вполне ощутив, насколько тяжело сдержать тяжелый меч сэра Рейнальда. Так продолжалось некоторое время — сэр Рейнальд не пропускал ударов, Робин словно на стальную стену натыкался, пытаясь достать его. Робин — не давал нагнать себя и достать.
— Смерти ищешь? — прохрипел сэр Рейнальд, кружа напротив Робина и выжидательно глядя на него — Робину даже показалось, что эти глаза притягивают — кинься, кинься навстречу, тянут, тяжело и больно, как липкие веревки в темнице. — Хочешь, чтобы я зарезал тебя, как твоего отца-недотепу?
Мир в глазах Робина застило красным, лес закачался, как пурпурное знамя — но он помнил, что поддаваться на какие угодно слова — значит проиграть сильному и тяжелому противнику. Только сдержать ярость до тех пор, пока этот не откроется — месть надо подавать холодной, верно, Робин? Он закусил губу и продолжал кружить на выбранном расстоянии, напоминая себе — шаг — что плевать на слова этого подонка — шаг — что все равно он сейчас заплатит — шаг вбок— что все закончится как надо, пусть порезвится напоследок — еще шаг.
— Как барана? — спросил сэр Рейнальд, нехорошо щурясь. — Хочешь знать, как он просил пощады? Я могу рассказать.
Удар, последовавший за этими словами, Робин едва не пропустил, успев уйти в последний момент и контратаковать. Клинок скользнул по плечу сэра Рейнальда, рванув ткань ярко-желтой гербовой котты и кольчужное полотно под ней, тускло блеснувшее в летнем солнце.
Сэр Рейнальд, казалось, не собирался выматываться и открываться. Яростные удары обрушивались на Робина со всех сторон, и отбиваться было тяжело — хотя видит бог, он ждал этого боя столько долгих лет, что не имел права проиграть — и сделал все, чтобы быть сильнее. «Ох, зря я затеял это», — мелькнула мысль, гниленькая, как больной зуб, но слишком мимолетная.
Разрывать расстояние и снова неутомимо уворачиваться — только это Робин и мог. В конце концов противники оказались почти лицом к лицу, клинки сцепились, и, мучительно стараясь не дать сэру Рейнальду передавить гарду гардой, Робин крикнул ему почти в лицо первое, что пришло в голову: «Эй, а девки где?». И, пока на долю секунды сэр Рейнальд все же замешкался — рванул меч на себя — и ушел от последующего удара.
Это был правильный враг, сильный, грозивший смертью — и тем более желанной становилась месть. Под их ногами нещадно хрустели сухие ветки, стонала земля. Робин был легче и злее, словно шершень на летнем лугу, сэр Рейнальд — отчаяннее и сильнее, как бурый медведь, поднятый из берлоги. На него и в самом деле охотились — уже давно. Теперь, когда он дышал уже тяжело, ему оставалось только приближать развязку — и Робин ощущал это, как волк — латаной шкурой.
После того, как Робин несколько раз пропускал противника слева и справа от себя, уходя от самых рассчитанных ударов в прыжке, способных сломать быку шею, даже если б меч был совершенно тупым, сэр Рейнальд не собирался давать еще один такой же шанс. На этот раз удар был двойным, сверху, с тяжестью падающего на голову камня — и сразу мощно снизу, с противоположной стороны, так, чтоб разрубить голову от челюсти до лба. Сэр Рейнальд вложил в этот удар всю силу, которая ушла бы в прыжок — и не позволил Робину уйти в сторону. Тот успел только, едва не вывернув руку из сустава, жестко остановить клинок сэра Рейнальда — в последний момент, с разрывающим нервы скрежетом, изо всех сил. Робин успел только увидеть, как меч сэра Рейнальда уходит по широкой дуге, неся такой удар, что тело Робина отозвалось скорее на предчувствие этой угрозы.. Сообразить, что сэр Рейнальд открылся — времени не было. Но соображать было не нужно. Он осознал, что ударил острием меча в незащищенное горло коротко и точно, только тогда, когда увидел остановившиеся глаза сэра Рейнальда и ударившую фонтаном кровь. Тяжелый удар сэр Рейнальда ослабел в воздухе, и Робин выбросил левую руку вверх, останавливая запястье противника.
— Мой отец не просил пощады, — тихо сказал Робин и дернул клинок на себя. Словно больше, чем убил — и больше, чем человека. Позволил телу рухнуть на дорогу, медленно вытер меч травой, не глядя в глаза никому из своих. Некоторое время, тяжело дыша, вглядывался в лицо убитого, и никакой ненависти не было в его взгляде — только усталость, серая, как английское небо. Криво улыбнулся в конце концов и спрятал меч в ножны.
Обыскал труп тоже сам — жестом велев никому не приближаться. Снял поясной кошель, пристегнул себе на пояс, забрал меч, дорогой кинжал с золоченой рукоятью, рыцарскую цепь. Последним нашел письмо, писаное аккуратным почерком писца. Перечитал, хотя отлично знал, что там написано: «Роберт Хантингтон жив. Мне посчастливилось заполучить его в гости. Приезжайте как можно скорее. Вернем ему наш маленький долг» — и подпись Гисборна-старшего, его печать, которая сейчас приятно оттягивала еще один кошель на поясе. Улыбнулся, перечитывая, и сказал: «Уходим!».
Они уходили в лес скорым шагом, Робин и его люди. Некоторое время он молчал, а никто не пытался заговаривать с ним. Они свернули с дороги, углубились в лесную чащу, то находя едва заметные тропы, то двигаясь вовсе сквозь подлесок. День был пасмурный, и потертые котты сливались с зеленым и серым, словно с Робином по лесу бесшумно и споро двигались невидимки. Между ветвей над их головами серело небо, как старое полотнище знамени, вылинялое и штопаное — но все еще святое. Там, где чаща густела, неба уже почти не было видно, и именно там молчание казалось совсем не тягостным, естественным.
Наконец Робин сам обратился к ярко-рыжему невысокому парню, который всю дорогу шел вровень с ним самим, не отставая и не обгоняя, только иногда задевая полой темно-серого старого плаща, как крылом.
— Невесело, Скарлетт, — сказал он. — И праздновать не тянет.
— А чего ты хотел, атаман? — фыркнул тот.
— Я? Я бы хотел снять кольчугу, — мрачно отозвался Робин. — И напиться.
— За этим дело не станет, — Скарлетт тряхнул рыжей шевелюрой и с размаху хлопнул Робина по плечу. — Может, двинем, как стемнеет? Хотя бы и к Марте в трактир.
Робин кивнул, но не так радостно, как хотелось бы ему самому. И прибавил шагу, как будто надеялся уйти от чего-то тяжелого и неприятного, что следовало за ним по пятам.
— Ты моя семья, — сказал Эдмунд. — Я вернусь за тобой, непременно.
Элинор приподнялась на носках, притянула к себе его голову и матерински поцеловала Эдмунда в лоб.
— Ступай и да хранит тебя господь. Я буду молиться о тебе и думать о тебе, каждый день. И, — она оглянулась на крышу хижины, видневшуюся за пышным подлеском, — мне кажется, отец Уилфред тоже благословляет тебя оттуда. Он был бы рад знать, каким ты стал.
Эдмунд вздохнул.
Было видно, что уезжать он не хочет, что оттягивает момент, когда должен будет оставить Элинор одну в лесу.
— Эдмунд, — сказала она, — родной мой, чем скорее ты уедешь, тем скорее мы увидимся — и я верю, что прежде чем это произойдет, тебя ждет не одна замечательная встреча. Ты береги себя, хорошо?
— Наверное, мне просто не хочется оставлять тебя, — смущенно сказал он, и от его улыбки шрам на щеке повело в сторону.
— Я ничего не боюсь, — уверенно сказала Элинор. — И ты за меня не бойся.
Мэтью поклонился ей низко, как в давние времена, когда был еще воспитанником священника, а отец Уилфред не жил в лесной хижине.
— Счастливо вам оставаться, леди Элинор.
Ей показалось, что в его взгляде жалость, но она ничего не сказала — постаралась лишь ободряюще улыбнуться. И вернулась к пустой хижине, бездумно срывая на ходу длинные метелки травы. Она почему-то подумала, сможет ли теперь найти четырехлистный клевер, как в детстве. И если да — то к чему он ей теперь?
Лес перекликался сам с собой на разные голоса. Журчала вода, пели птицы, жужжал толстый шмель, зачем-то круживший вокруг дома и никак не хотевший улетать.
«Вот тебе и уединение, Элинор, — сказала она. — И много времени, чтобы молиться за них».
Ей вдруг показалось, что она совсем одна в целом мире, где остались только птицы и пчелы, и никогда больше не увидит живых людей. В доме было еще тише и как будто прохладнее. Элинор с трудом сдвинула тяжелую Библию, занимавшую половину стола, и облокотилась о столешницу. Она совсем недавно проснулась — и снова ее клонило в сон, тяжелый и душный, как летний день.
«Если эта женщина хочет увидеть своего сына, пускай она выйдет» — голос Эдварда был полон отвращения и холода даже во сне.
Она ощущала под ногами ледяной пол — тот самый, именно тогда, в пустом коридоре, где ей отчаянно хотелось, чтобы камень разверзся под ее ногами — и все кончилось наконец. Элинор увидела Дика. Дик не плакал, спал мирно, сунув в рот большой палец, и свет играл на его мягких, как пух, светлых волосах. Она хотела взять его на руки, обнять — и не смогла. Раз за разом она обнимала воздух.
Эдвард смотрел на них и смотрел, скривив тонкие губы — и двинулся прочь, в далекий мутный свет, оставляя Элинор в темноте, с ребенком, до которого она не могла дотронуться.
Элинор закричала, но он не отвечал и не оборачивался. Где-то вдалеке нарастал гул, надвигался на нее, как ураган или гроза, приближался — и захлестывал ужасом.
Только когда Элинор с криком проснулась, она поняла, что в ее домик настойчиво стучат.
— Эй, есть кто живой? — вопрошал с той стороны мужской голос, до того зычный, что едва не дрожали стены.
Элинор вскочила, ощущая, как от неудобного сна затекли плечи, и поспешно выглянула наружу.
Перед дверью стоял монах, толстый, высокий, широкоплечий с красным, совершенно круглым лицом, блестящим от пота — видимо, в этот жаркий день он быстрым шагом прошел не меньше мили. Через могучее плечо у него свисала внушительная холщовая сумка, а в руке он держал такую дубину, что, пожалуй, одним ее ударом можно было убить бегущего быка.
Рядом с ним переминался с ноги на ногу такой же здоровенный детина в обычной для этих мест зеленой куртке, видавшей виды и залитой в разных местах то жиром, то еще чем-то темным. Этот был уже совсем не монах, и при виде Элинор чересчур оживился.
— Дочь моя, — приветливо улыбаясь во всю толстую рожу, сказал монах, — позволишь ли смиренному отшельнику войти в твой уединенный приют и принести с собой утешение?
— Входите, — ответила Элинор пожимая плечами. В конце концов, это они были настоящими хозяевами ее хижины.
— Джон, — тихо и веско сказал тот, обращаясь к своему спутнику, — дрова вот там сложишь, а потом иди-ка, сын мой, в рощу, птичек послушать. День такой славный, птички поют — одно сплошное благо для души.
— Ага, — басовито согласился Джон, и тут же двинулся в лес размеренной походкой довольного жизнью великана.
— Наш Малютка Джон очень хозяйственный парень, — сказал отец Тук. — Но для душеполезного разговора лучше обращаться ко мне. А тебя, дитя мое, зовут Элинор?
— Да, святой отец, — Элинор посторонилась, пропуская его. — Что я могу сделать?
— Ну для начала я принес тебе поесть, — сказал Тук, входя. — А так как я пастырь всех здешних заблудших душ, то просто обязан с тобой познакомиться.
Он размашисто перекрестился, едва не задевая макушкой низкую притолоку, и прошел внутрь. На ходу достал каравай хлеба, сыр, выложил все это на стол и расположился на лавке, вытирая лицо рукавом. В маленькой хижине сразу стало мало места.
— Ну, садись, дочь моя, поговорим, гм, да.
Помимо дубины, которую отец Тук заботливо прислонил к стене, с его монашеским обликом и манерой разговаривать не вязался также крепкий охотничий нож с рукояткой из вишневого дерева, да таких размеров, что мог бы сойти за добрый боевой кинжал.
Элинор опустилась на лавку — на самый краешек. Отец Тук расположился как у себя дома — более того, когда он взгромоздился на дубовую скамью отца Уилфреда, стало казаться, что бедная хижина священника куда уютнее, чем Элинор увидела ее в первый день.
— Пока Робина Гуда нет, — заявил отец Тук, — ты вполне можешь рассказать мне, кто тебя обидел. Мне сказали, что ты хотела принять постриг, однако один горячий юный рыцарь в ослеплении молодости помешал тебе. Это так?
Речи отца Тука до такой степени не вязались с его обликом, дубиной, улыбчивым толстым лицом и маленькими насмешливыми глазками, что Элинор невольно заинтересовалась. Она уставилась на монаха уже откровенно с любопытством, а тот благодушно не возражал.
— Ну..меня привез пасынок, — тихо сказала Элинор.
— Против воли привёз? Украл… — отец Тук трагически прищурился и добавил, — сталбыть.
Элинор окончательно потерялась, пытаясь сообразить, против ли воли или не против привез ее Эдмунд. С одной стороны — как будто он ее и не спрашивал, с другой же…
— Украл…да, — сказала она. — Но он не виноват. Он…любит меня.
— Эх, дитя мое, — монах вздохнул всем своим немаленьким животом, — Постриг — важное решение, не второпях пристало принимать его, ибо душа должна быть готова отказаться от суетного. Готова ли ты принять его? Что толкает тебя стать невестой Христовой? Сама ли желаешь ты этого или заставил кто?
Элинор постаралась взять себя в руки. Например, следить за залетевшей в двери стрекозой — и тогда выражение лица будет холодным и безразличным.
— Просто я вдова, на мне церковное покаяние, и оставлять меня дома — значило снова дать ход мерзким слухам. Мой…другой пасынок нашел для меня монастырь. То есть .., -добавила она, — я и сама понимала..
Собственные слова казались Элинор настолько неубедительными, как шелест сухих листьев перед выстроенным для боя войском. Ей почему-то казалось, что монах не верит.
— Что понимала-то? — нахмурился он.
Не вставая со скамьи, дотянулся до щербатой деревянной кружки, оставшейся от хозяйства отца Уилфреда, отцепил от пояса флягу и плеснул в кружку красной кисловато пахнущей жидкости. Протянув кружку Элинор, он, еще раз вздохнув, прибавил:
— Глотни-ка и рассказывай, дитя мое. Все без утайки. Исповедь — она облегчает душу.
Маленькие глазки отца Тука смотрели на нее внимательно и по-доброму, так что солгать или хотя бы немного умолчать было совершенно невозможно.
— Я понимала, что больше делать нечего, — отозвалась Элинор. — И я…не противилась. Потому что, в конце концов, я самоубийца и…и…, — ее глаза против воли наполнились слезами, — и …божий суд показал, что я неверная жена…и…и поэтому…поэтому… — в конце концов она с удивлением приняла предложенную чашку и хлебнула. Все то время, пока Элинор не обращала на посудину внимания, отец Тук заботливо держал ее перед своей подопечной, словно намекая, что от кружки никуда не деться. — Наверное, надо говорить с начала, да?
Тук вдруг по-отечески накрыл её руку, вдруг оказавшуюся маленькой и хрупкой, своей шершавой лапищей, и сказал:
— Рассказывай, не бойся. Все по порядку, и плакать не стесняйся. Слезы — они помогают дочерям господним. Слезы — они не грех, а с остальным — справимся, Господь милостив, — и прибавил быструю латинскую скороговорку. Латыни Элинор не знала, но перекрестилась на всякий случай.
Вздохнула. Закусила губу. Теперь надлежало вспомнить всю историю с самого начала и до конца, как она была. А этого совсем не хотелось.
— Ну…мой муж не выдержал позора и умер, — выдавила Элинор, смахивая слезы. — Я…меня обвинили в том, что я и его сын от первого брака…состоим в греховной связи, — тут она не выдержала и всхлипнула. — Божий суд показал, что так оно и есть. И тогда сэр Ричард умер, а мы с Диком остались… И…потом…я пыталась умереть. За это его сын…больше не хотел меня видеть, потому что я…предала его и память его отца. И потом, когда срок траура истек, чтобы снова не поползли слухи…он отослал меня в монастырь. А Эдмунд…он меня похитил. И я не сопротивлялась, потому что если кто-то узнает — ему будет очень плохо. Лучше пусть уж как будто я совсем пропала. Всем лучше.
— Ну ты решила не так пропасть, так эдак, — отец Тук покачал головой. — Я только одного не понял… так Божий суд показал или так оно и есть?
— Нет, — прошептала Элинор, — как на духу говорю…не было ничего. Я..любила мужа. У нас ребенок…
— Жив ребенок-то? — переспросил Тук, качая головой.
На его толстую физиономию так падал свет, что она почему-то блестела. Отец Тук отмахивался от мух и выглядел скорее усталым отцом семейства, чем божьим человеком. Но от этого Элинор захотелось его обнять, плакать в его латаную рясу и чтобы он погладил по голове, почему-то непременно так.
— Жив, — всхлипнула она. — В замке остался. Маленький совсем. Без меня вырастет, а всем как будто так и надо. Понимаете, святой отец, мне же никто теперь не верит!
— Так уж и никто? — толстяк прищурился, от его маленьких глазок и вовсе щелочки остались, зато щеки раздвинула добродушная улыбка, и на них появились совершенно юношеские ямки.
— Эдмунд верит, — вздохнула Элинор. — Может, и еще кто. Но слухи ползут, никуда от них не деться. И вот…
— Слухи поползут да и сгинут, от них не обязательно в речку прятаться. А вот в монастырь… ты сама хочешь туда? Отвезти тебя? — он спрашивал это так участливо и так ласково, как будто впрямь говорил с дочерью.
Вопросы о том, чего она хочет, в последнее время ставили Элинор в тупик. Она расплакалась совсем и только смогла прошептать: «Я должна там быть».
— Зачем? — прямо спросил монах. — Покаяться ты и тут можешь. Вижу, раскаиваешься, стыдно, что в речку прыгала. Да и слухи забудутся, если пропадешь на время. — Он замолчал. — Одно только… зима настанет, холодно будет… но то пусть Робин решает, что с тобой делать, дочь моя.
— Я…, — Элинор посмотрела на него с удивлением. — Просто…я же всем в тягость, — неуверенно сказала она, словно просыпаясь. — И теперь вот вам неприятности. А там я уже осталась бы — и никому никакой больше беды. Мне в общем все равно, где быть.
— Неприятностей у нас всегда хватит, что с тобой, что без тебя. В монастырь негоже, раз все равно тебе, где быть. — сказал отец Тук строго. — А тут отплачешься, отдышишься… жить захочешь. Глядишь, там и Эдмунд заберет тебя.
Она всхлипнула и посмотрела на отца Тука, закусив губу. Тот ответил выжидательным взглядом, и его маленькие глазки тут казались проницательными, словно видели ее насквозь.
— Я…постараюсь, чтобы никому больше… — вздохнула Элинор.
— Что-что никому больше???? — переспросил монах, прищуриваясь, так что вокруг глаз лучами собрались морщинки.
— Не приносить несчастий, — ответила Элинор. — Довольно из-за меня страдали. Просто мой пасынок помог мне закончить это раз и навсегда.
— Что ж ты, девочка, берешь на себя так много-то? — Тук посмотрел на нее укоризненно. И стал говорить все громче, его голос гулко, как в бочке, отдавался от стен хижины — Господь несчастья людям дает. Испытывает их. Если люди не дураки, ловкие и смелые — не догонят их несчастья. А ты-то причем? Не присваивай себе господню волю!
Элинор покраснела и умолкла. — Тогда я не знаю, — вздохнула она.
— Что не знаешь-то? — отрывисто спросил отец Тук и за плечо развернул ее к себе. — Обещаешь больше в речку не сигать? Посмотри мне в глаза и пообещай.
Элинор почувствовала, что в глазах опять щиплет, как будто из очага дымом потянуло или солнечный зайчик снова попал в лицо. Но в хижине было все так же прохладно и полутемно, и очаг оставался таким же холодным, как ее собственный мир.
— Отец, это давно было, год назад. А вы думаете, я снова, да я и так уже натворила — не выпутаться, — прошептала. — Никогда я больше не буду никуда прыгать.
— Никуда? — Тук хмыкнул. — Ну, куда-нибудь прыгать можно, отчего ж не прыгать. Если греховной мысли отнять божий дар нету. А выпутаться… человек всегда выпутаться может.
— Что мне делать, святой отец? — по щекам Элинор опять потекли слезы, но она сама ощущала, что успокаивается.
— Что делать? — переспросил Тук, вытаскивая нож из-за пояса. — Сыр вот, хлеб. Ешь.
— Я .. не хочу. Благодарю вас, — сказала Элинор. Она вдруг ощутила себя такой маленькой, как будто ей нет пяти, и это было одновременно стыдно и очень легко, будто с плеч упало что-то тяжелое.
— Плохо, что не хочешь, — покачал головой монах и снова добродушно улыбнулся, отрезая по куску того и другого. — Отплачешься когда — захочешь. Может, кусочек?
— А…если не прямо сейчас? — перебила его Элинор — на сыр она смотреть не могла. — Мне же…надо что-то делать?
— Отдохнуть тебе надо, — отрезал отец Тук. — А там Робин вернется и поговорим. В монастырь всегда успеешь, если захочешь вдруг. А пока отдохни, да поплачь. А потом все само пройдет.
Элинор несмело улыбнулась — уголками губ, еле-еле.
— Все такие хорошие, — тихо сказала она, еще больше и отчаянней чувствуя себя ребенком. — Я..не хочу отсюда в монастырь.
— Ну вот и решили. Ты только это… поешь. И допей, чего налили-то, — отец Тук с намеком покосился на чашку и подмигнул
Вино показалось Элинор слишком крепким и кисловатым на вкус, так что она сразу скривилась.
-У нас тут в основном только эль, но случается, — сообщил отец Тук, — что милорд шериф в щедрости своей изволит лесом проезжать или посылать пару телег. А теперь сыра с хлебом и… поспать тебе надобно, дочь моя. Одеяло у тебя есть теплое хоть?
— Я спала, — прошептала Элинор, у которой от слез и хмельного мутилось в голове. — Только что. У меня..плащ есть.
Тук пошарил глазами по хижине, тяжело топая, пересек ее, нашел и бесцеремонно пощупал плащ своими заскорузлыми по-крестьянски руками.
— Круги у тебя под глазами, мало спала, — деловито сказал он. — Еще надо.
— Что, прямо сейчас? — спросила Элинор, растерянно озираясь.
— Прямо сейчас, ага, — сказал отец Тук, кладя ее дорожный плащ на лавку. — А одеяло тебе теплое принесем. Ложись-ка, девочка.
Элинор посмотрела на него в недоумении и послушно свернулась клубком на том небольшом отрезке скамьи, который достался ей, когда отец Тук в начале визита расселся в свое удовольствие.
Отец Тук удовлетворенно крякнул.
— Спи, дочь моя, пойду я. Помни что обещала, птичек слушай, далеко от хижины не уходи. — он с кряхтением, которое явно преувеличивал для солидности, подошел, укрыл ее плащом и, крестя, прибавил, — во имя отца и сына и святого духа..
И вышел, прикрыв за собой дверь.
— А ничего дама, да? — осведомился Малютка Джон. — Миленькая. И вдова, говорят. Может, зайти к ней вечером?
— Дорогой сын мой, — спокойно сказал отец Тук, — я исповедовал эту леди, и, конечно, не открою тебе, о чем она со мной говорила. Но поверь слову смиренного монаха, что если кто-нибудь ее хоть пальцем, хоть взглядом, хоть как еще — с божьей помощью я переломаю этому бедному грешнику ребра. И тогда женщина понадобится ему очень нескоро. А воздержание, сын мой, для спасения души очень даже полезно.
— Да я ж ничего, — стушевался Джон. — Я-то что, я только сказал — хорошенькая, только как будто больная, но все равно ничего.
— Это так, Джон, это так, — согласился отец Тук. — Дочери Евы вообще хороши и сотворены такими нам на погибель. А ты, если хочешь, приходи ко мне на закате, в мою скромную келью. Как ты знаешь, до конца года я дал обет при свете дня не брать в рот ничего хмельного. А вечером откупорю хороший бочонок. Так если навестишь смиренного монаха — мы с тобой помолимся.
— Ага, — согласился Джон, осклабившись. — Приду.
Отец Тук хлопнул его по плечу — а надо сказать, что такое проявление дружеского участия с его стороны выдержал бы не всякий.
Эта женщина была совсем не такой, как смутно помнил ее Эдмунд. В конце концов, что может помнить человек о себе самом младше пяти лет?
Но она низко поклонилась его мечу, его коню, его щиту с гербом – а самого Эдмунда как будто не заметила. Как будто просто проезжему рыцарю взбрела в голову фантазия попросить у нее напиться и заглянуть во дворик.
— Матушка, это я, твой Эдмунд, — сказал он и ощутил себя дураком, круглее какого не бывало еще на свете. А почему – и сам не мог понять.
Над дальней церковью кружились вороны, и казалось, что рождаются они прямо из воздуха, из тяжелого биения колокола, из пасмурных туч. Из сердца Эдмунда, которое постепенно затапливала тоска.
Она несмело улыбалась ему – и не ему одновременно. На полных, щеках, еще упругих, но уже тронутых кое-где увяданием – ямочки, глаза карие, но немного тусклые, словно она вечно хотела спать, пухлая, округлая, расплывшаяся фигура – как чаша, полная спокойствия и уюта, которые…в общем, предназначены не для него.
— Вылитый отец, — сказала она с любовью, которая тоже показалась Эдмунду горькой и не совсем ему предназначенной. – Господин, вот как…
Слова застряли у Эдмунда в горле, так что отчетливо захотелось выкашлять этот черствый сухарь. Он молча всматривался в это лицо – и тоже не понимал, чего же он ищет, если в глубине души всегда догадывался. Мэтью удерживал заволновавшихся вдруг лошадей на почтительном расстоянии, считал ворон да ковырялся в носу. Эдмунду захотелось окликнуть его и уехать тут же, но он сдержался.
— Как ты живешь, матушка? – спросил он. – Я повидать тебя хотел.
За ее спиной – низенькая изгородь, не слишком убогий, но и не богатый двор скорняка – а впрочем, много ли богатства принесло тебе твое рыцарство, Эдмунд? Мальчишка, тащивший во двор упирающуюся козу, без сомнения, был ему братом. И совсем маленькая девочка, играющая с котенком у приземистой двери – его сестра. И он никогда не сможет им объяснить, почему так. Они в этом просто не нуждаются, да и он сам, если отбросить глупости – тоже.
— Хорошо живу, — спокойно и ласково заулыбалась она. – Очень даже славно. Детишки вот, хозяйство, и не жалуемся, сыты. А тебе там, знать, нелегко пришлось, — Эдмунд понял, что она увидела шрам – и в ее глазах мелькнуло что-то, что действительно было материнским состраданием. Но она все еще не приглашала его войти. Он понимал, что волен сделать это в любой момент – и продолжал стоять где стоял.
— Я в Палестину еду, матушка, — сказал он, осознавая, что улыбается совсем неловко и глупо.
Она покачала головой, поджимая губы – далеко, страшно.
— Пожалел бы ты себя, — вздохнула, вытирая руки о платье. – Он-то отпускает? Или сам послал?
— Он умер, матушка, — сказал Эдмунд и понял – ведь она об этом не знает, она думала об отце как о живом, и вот он снова еще раз умер – теперь для своей Анны. Колокол бил все громче и настойчивей, перекрывая каркание ворон, и ему еще больше захотелось уехать прямо сейчас.
— Земля ему пухом, — глухо сказала она и отвернулась на мгновение, украдкой смахивая что-то со щеки. – Хороший человек был сэр Ричард, добрый.
Она потеребила кончик платка, глядя куда-то сквозь Эдмунда, а ее глаза влажно заблестели, как сливы после дождя. Странно, но печаль оживила ее, как будто проснулось что-то давнее.
— А ты, а ты…, — тихо произнесла она и, не найдя слов, добавила, — а я буду о тебе молиться.
Эдмунд кивнул.
— Поеду я, — сказал он, часто моргая, как будто в глаза насыпалось песка. – К ночи надо успеть.
Он и сам не очень понял, куда хочет успеть к ночи, но тонкая непроницаемая стена между ним и матерью вызывала желание удариться в нее всем телом, чтобы хрустнуло, как ноябрьский лед.
— Мой Барт скоро придет, — тихо сказала она, оглядываясь на дорогу, и Эдмунд подумал, что вряд ли скорняк будет счастлив увидеть его. Поклонится и будет смотреть снизу вверх, потому что благородный пожаловал. Но будет несчастлив.
— Береги себя, — сказала она снова, глухо, еще глуше и еще тише, чем в первый раз, и тогда Эдмунд, уже собравшийся развернуться и окликнуть Мэтью, взял ее руку, заскорузлую от домашней работы и огорода, и поцеловал. Он сделал бы так, если бы его мать была хозяйкой замка, и вдруг ему стало казаться совершенно правильным сделать так сейчас.
И, прежде чем ошалевшие дети или сама Анна успели хоть что-то сказать, развернулся, жестом подзывая оруженосца с лошадьми. Он не собирался оглядываться.
Стук в дверь уже не удивлял и не пугал Элинор — к ней заглядывали несколько раз, и, хотя к таким гостям она не привыкла, пожаловаться ей было не на что. На этот раз к порогу ее дома подошел худощавый мужчина лет двадцати с небольшим. Зеленый остроконечный капюшон сполз с головы, и длинные светлые волосы отчетливо отливали рыжим, особенно на ярко осветившем его утреннем солнце. С собою у него была пышная ветка орешника — прямо с плодами, и, когда Элинор открыла, он первым делом протянул ей свое маленькое подношение. И тут же последовал пристальный взгляд, цепкий, острый, как кошачий коготь.
— Приветствую, леди Элинор, — он легко поклонился. — Я помешал вам?
— Ннет, — отозвалась Элинор, растерянно принимая ветку.
— Я — Робин Гуд, — представился тот и снова поклонился, дотронувшись рукой до левой стороны груди — коротко и неглубоко, как будто они встретились в чьем-то замке, и ей представили нового знакомого мужа. — Он же Робин из Локсли, он же просто Робин.
Она ответила на поклон Робина так же естественно, как если бы он был ее ровней — и только потом задумалась, почему.
— Входите, — Элинор посторонилась, чтобы пропустить гостя.
— Благодарю, — откликнулся тот и шагнул в хижину.
Он двигался мягко и бесшумно, как и положено лесному следопыту, но при этом совсем не так, как те, кого Элинор видела до сих пор. Его одежда, видавшая виды, как все, что носили вольные стрелки, неброского цвета, как и положено лесному разбойнику, при этом выглядела совсем иначе — и Элинор быстро поняла, почему. Шерсть очень тонкой выделки к тому же была сшита слишком хорошо — одежду вольных охотников так не шили, ровно, ладно, аккуратно. Сама положившая не одну сотню стежков, уж в этом Элинор отлично разбиралась. Либо Робина обшивала очень талантливая и очень добрая женщина, либо…
Робин остановился посреди хижины и огляделся. Поставил лук, прислонив к стене, и туда же отправил колчан со стрелами. Простой, но крепкий меч и охотничий нож он оставил при себе.
— Нам нечасто приходится принимать здесь женщин, — сказал он, все еще выжидательно глядя на нее исподлобья, словно испытывал. — Все это не слишком для вас подходит. Мне жаль, что я не могу предложить вам ничего получше.
Элинор смутилась. Все были слишком, неправдоподобно добры к ней, как будто и не было Ноттингема, позора, окаменевшего лица Эдварда и смешков за спиной. Словно она по-прежнему счастливая леди старого замка…и даже больше, чем когда она была счастливой леди.
— Я всем довольна, — твердо ответила она. — Вы были вообще не обязаны меня принимать.
Робин ответил ей спокойным взглядом светлых глаз — то ли серых, то ли голубых, то ли зеленых — казалось, они все время меняли цвет.
— Мы не отказываем в помощи тем, у кого случилась беда, — сказал он, без тени смущения разглядывая Элинор — впрочем, ничего обидного в его взгляде не было, кажется, точно так же его интересовали бабочки, озера, летний ветер и золотые монеты.
— Спасибо вам, — если уж ничего, кроме благодарности, у Элинор не было, она хотя бы постаралась вложить в свои слова побольше тепла. — Может, вы хотя бы присядете?
— Благодарю, — с достоинством сказал Робин и опустился на скамью. Солнце вычертило его немного птичий профиль, бросило нескладную тень на пол в мелких соломинках. — Как случилось, что вы, леди Свэн, вынуждены скрываться среди лесных разбойников? Дэвид сказал, что вас похитил ваш пасынок.
— Я должна была уйти в монастырь, — в который раз сказала Элинор и подумала, что нет ничего глупее, чем повторять.
— Это почему? — Робин прищурился. — Вас призывал бог или прогнали люди?
— Ну…я неверная жена, кровосмесительница и пыталась наложить на себя руки, — сказала Элинор, и впервые эти слова не огорчили ее одним своим звучанием.
— А я лесной разбойник, грабитель и убийца, — снова улыбнувшись, сообщил Робин. — И все мы тут такие. Добро пожаловать в Шервуд.
Элинор умолкла, не зная, что сказать на это. Ей еще никогда не представлялись подобным образом.
— Вы не боитесь? — как будто испытующе спросил он и закусил длинную травинку.
— Нет, — пожала плечами Элинор. — Мне не страшно.
Робин бросил на нее длинный изучающий взгляд, и затем почему-то вздохнул.
— Это пройдет, я думаю, — сообщил он. — Жаль, что я не успел поговорить с Эдмундом. Он нравится и мне, и Шервуду.
Он встал, прошелся по тесной хижине туда-сюда, едва не сметя со стола кружку, остановился напротив Элинор — глаза в глаза — и тряхнул головой.
— Я рад, что вы здесь, а не в монастыре, Элинор. Если кого и надо привлечь к ответу за ваше якобы преступление — так это, — Робин скривил губы, — благородных рыцарей Ноттингема. А тут — увидите — вас никто не обидит.
— Чем я могу пригодиться, пока я здесь? — Элинор с трудом держалась того, о чем думала, пока ждала этой встречи. Робин постоянно сбивал ее с толку быстрой речью, манерой держаться, а главное — спокойствием, которое так не вязалось с его и привычкой не сидеть на месте, с привычкой улыбаться через слово.
— А что вы умеете? — он снова впился взглядом в ее лицо, слегка щурясь.
— Шить, — ответила Элинор, — еду…немного. Вообще я бесполезна в любой тяжелой работе, вы и сами это, наверное, понимаете. В лесу я не лучший спутник. Умею выхаживать больных лихорадкой.
— Стряпать на всю ораву мы вас не заставим, не для вас это занятие, — ответил Робин, снова улыбаясь.
— Дело в том, — тихо, но твердо сказала Элинор, — что мне будет легче, если мне будет нелегко. Понимаете?
— Понимаю, — спокойно кивнул Робин. — Ну, видите ли, я думаю, трудностей на вас хватит: хоть вы и отважная, но леди, ей-право. Но у нас тут много мяса, а умеющих его вкусно приготовить куда меньше. Матушка Джейн справляется, но если когда нас побалуете — цены вам не будет. А хотите, — он понизил голос, как будто подговаривал ее на совершенно детскую шалость, — хотите я научу вас стрелять из лука?
— Что? — изумилась Элинор. — Да я не то что тетиву натянуть, я…
— И это говорит мне женщина, которая добровольно согласилась принять божий суд через каленое железо? — осведомился Робин, так что Элинор стало не по себе: он явно знал больше, чем показывал, и смотрел еще внимательнее, чем она заметила. — Не для вас ли расстарались другие, искали бойца и нашли его, чтобы вы избежали пытки?
Элинор отвела взгляд и ничего не сказала. Уставилась в шершавую каменную стену, пытаясь собрать разлетевшиеся мысли. В голове было гулко, пусто, одно совершенно не подходило к другому, мир снова и снова опасно кружился. Она вспомнила тот много раз проклятый день, когда решила шагнуть навстречу правосудию сама, потребовать его, посмотреть в глаза епископу. Она верила, что бог не оставит ее, что невиновность — и есть лучший щит. И — что так сможет оградить всю остальную семью, пожилого мужа, его сыновей, в том числе того, которого тогда носила в себе… Она помнила надменное лицо епископа, на котором холодность и отстраненность сменилась сочувствием и почти испугом, и — лицо мужа, когда стало понятно, что суд проигран. Белое и безжизненное задолго до смерти.
— Ерунда, короче говоря, — сказал Робин, вырывая ее из темного омута, куда она уже почти привычно погружалась, как в молитву. — Вы привыкнете жить здесь, и тогда все будет совсем не так безрадостно, как теперь кажется. Поверьте, я знаю.
— Робин, — Элинор ухватилась за последнее, что наметила себе еще в самом начале, — вот что…
— Да? — он все еще стоял рядом, скрестив руки на груди.
— Мне нужно другое имя, — это было как прыгнуть в холодную воду…очень холодную.
— Хотите, чтобы ваше не было на слуху? — спросил он, как ей сперва показалось, резко и насмешливо.
— Я…у меня сын, — сказала Элинор как могла твердо, — и хватит с него позора. Если меня встретит Эдвард, у него хватит благоразумия, но у других..
— О благоразумии вашего второго пасынка я бы предпочел не говорить, — жестко отрезал Робин.
Элинор обернулась и поняла, что его лицо окаменело, а глаза потемнели, как небо, в котором собралась гроза. Она несколько мгновений смотрела в это грозовое небо снизу вверх — и отвела взгляд.
— У меня сын, — твердо сказала она. — И муж, память которого должна оставаться чистой..насколько она еще может.
— Да я разве возражаю, — уже мягче сказал Робин. — Это правильно. Как мы вас назовем?
— Не знаю…мне все равно, — ответила Элинор. — Лишь бы никто не слыхал об Элинор Свэн. Она должна была умереть — пусть она умрет хотя бы так.
— Не надо умирать, — покачал головой Робин. — Пусть у Эдмунда будет к кому возвращаться. Послушайте, — он на мгновение задумался, — а давайте назовем вас Мариэн. Вам нравится?
Элинор пожала плечами. Она почувствовала себя очень усталой, как будто каждое решение отнимало столько же сил, сколько раньше — целый день пути по тряской дороге.
— Решено, — заявил Робин, — добро пожаловать, леди Мариэн.
— Не леди, — одними губами ответила Элинор. — Просто Мариэн. Это…лишнее слово.
— Чего-чего, а этого у вас не отнять, — сказал Робин таким тоном, как будто пытался утешить. — Я вас понимаю на самом деле. Я уже восемь лет ношу чужое имя.
Элинор была не в силах удивиться по-настоящему, но сквозь пелену усталости все-таки уставилась на Робина — и подумала, что, наверное, смотрит ужасно глупо.
— Роберт граф Хантингтон, — почти печально и немного насмешливо сказал он, отвесив легкий поклон. — Рад знакомству.
— А вы…вы-то здесь как оказались, сэр? — изумилась Элинор.
— Не сэр, — поправил ее Робин. — Я не успел. Мне было двенадцать лет, когда мой отец, Уильям граф Хантингтон, погиб, обороняя замок и нас с матерью..от наших соседей. Нам удалось уйти через подземный ход, но она не вынесла этого. Ни один из рыцарей Ноттингемшира, никто из старых товарищей отца не помог нам, — он говорил так спокойно, как будто рассказывал о ком-то другом, и только когда вспомнил о бывших друзьях, его голос стал горьким и жгучим, как удар хлыста.
— Я прожил несколько лет у лесника, здесь, неподалеку. В этих местах жил и мой последний учитель…недолго. А потом однажды в дом, который меня приютил, ворвались солдаты шерифа. Ладно бы они просто еды требовали, ладно бы эль выпили — но они оскорбляли женщин. Я не выдержал и убил одного из них. С тех пор вот я вне закона. И, как видите, жив.
— Господи, — только и сказала Элинор, — сколько же горя.
— Я знаю, — продолжал Робин, словно не заметив ее слов, — вам сейчас кажется, что все закончилось. А еще я знаю, что все только начинается. Все на свете можно одолеть, я проверял, видите?
— Я никому не скажу о вас, — уверила Элинор, глядя на него во все глаза, как спросонок.
— Знаю и это. Потому и представился, — ответил он. — Мы товарищи по несчастью, и я рад, что вы встретили именно меня. Я не посоветую вам забыть все, что было. Не надо забывать, не надо прощать. Помните. Но просто смотрите по сторонам, ладно?
Элинор медленно кивнула.