Ну вот и все, хватайте арбалеты —
по-моему, закончилось веселье…
Лора Провансаль
Октябрь 1190 года, Шервудский лес.
— У тебя, остолоп, сколько древков погрызено? — ледяным тоном сказал Скарлетт, перевернул мешок и потряс. В другой руке у него была замасленная тряпка, в которую заворачивали наконечники, чтобы они не ржавели от сырости, грязная, как земля.
Белобрысый юноша стоял, повесив голову, и молчал.
— Вот ты, Джо, ты на месте мыши отказался бы от дарового сала? У шерифа новые потом попросишь? Тьфу, пропасть.
Скарлетт сплюнул, пнул ведро, некстати подвернувшееся под ноги. Раскисшая земля мягко приняла его — и оно даже не поткатилось никуда.
— Детей набрали… Еще один раз увижу — в деревню обратно пойдешь, понял? Осмотри все еще раз. Ржавчину счистить. Небось полон колчан, — голос Скарлетта был резок, как холодный ветер. Головы вскинули даже те, кто был занят беседой — вон, у костерка под дубом… — Пэт и Матч — на дорогу. Не упустите.
Скарлетт сел у костра и раздраженно поворошил угли. Пепел взметнулся в воздух, докрасна раскаленный, и сразу остыл, посерел.
Полумрак сгущался. Садилось солнце. В лес приходило время теней, неверных троп и необъятного, в чем теряются, как в бездне. Вернулись охотники, не добыв оленя, а только связку мелких куропаток да пару кошельков, которые Скарлетт взвесил на руке и недовольно фыркнул. Чем темнее становилось в лесу, тем слышнее — шаги и голоса. Ворон каркнул. Дятел стукнул в сухой ствол. Рубили дрова. Лязгало оружие, и резкий звук тут же терялся в общем гаме. Орал на кого-то голосистый Фил, младший и любимый сын Матушки Джейн. Отвечали ему забористо, но коротко.
Одни подошли к костру, словно соткавшись из предвечернего серого тумана — серо-зеленые плащи, зеленые куртки, спутанные бороды. Пили горячее, благодарили и ругались. Другие — исчезли в лес им на смену.
Элинор сидела у огня на чурбаке и молчала, глядя, как жидкое золото истончает поленья. На нее поглядывали уже без острого любопытства — кто настроженно, кто безразлично, кто сочувственно, а кто и вовсе сально, и от последних взглядов она, случалось, вздрагивала. Правда, их было немного — у нее появилось куда больше грубоватых опекунов, чем таких вот…смотрящих долгими взглядами.
Костров разложили несколько, но один хорошо виден был от другого. Те, кому нечем было заняться, подсаживались друг к другу, ходя туда-сюда, и взрывы хохота у одного костра подхватывали у другого. Матушка Джейн закуталась по случаю холода в два плаща, а голову повязала шерстяным платком, тоже зеленым, как лес. Дел у нее было невпроворот, и оставалось только помогать, не произнося ни слова. Правда, к тяжелым котлам Элинор так и не пустили. Если Матушке Джейн нужно было снять котел с огня или поставить на угли, кто-нибудь из мужчин вставал и подхватывал закопченную дужку. Чистить грибы или наполнять миски — не слишком отвлекающая работа. И Элинор не выныривала из своих мыслей ни на секунду.
“Он подпрыгнет восемь раз, вот увидишь!”. Лицо Робина становилось тем более реальным, голос тем более недостижимо звонок, чем дольше он не возвращался.
Пришел из деревни Малютка Джон, утирая пивные усы. Дэвид забежал, сменившись с дороги, и Матушка Джейн налила ему горячей похлебки.
Во всем здесь был Робин. Она теперь видела это ясно. В том, как сменялись дозорные, в том, как раздавали еду, и даже в том, как Скарлетт ругал неопытных своих товарищей — невольно проскальзывали те же нотки, что в речи атамана. Многие говорили: “Да ну!” — точно как он. Насколько получалось подражать. Его кружка стояла среди остальных, большая, надтреснутая, которую он не позволял выкинуть. И только самого Робина — не было.
— Нальешь, сестренка? — попросил Скарлетт, садясь рядом. У него в руках была вырезанная из дерева плошка, стенки — покрыты причудливой резьбой. Он часто вырезал завитушки на чем попало, нож так и плясал в его руках, стружка так и летела во все стороны, светлая и теплая, как домашний уют.
Ложка у него была в сапоге, а хлеб он ломал с благоговением крестьянина, который даже крошку просто так не упустит. Правда, тут тоже коренился местный лесной смысл — у разбойников всегда было мясо и почти всегда — вино, а вот за хлебом надо было выбираться в деревню, и случалось, что как раз его-то не хватало.
— Что, Матушка Джейн, в Ноттингем утром пойдем, если не вернется, — Скарлетт отложил ложку и достал флейту, но ему не игралось. Похлебка стыла. — Он всегда возвращается, — сказал Скарлетт. — Пересидел, должно быть, до ночи.
— Ты ешь, — сказала Матушка Джейн. — Не то Робину не понравится, что вы у меня тут за сутки исхудали. Скажет — не следила, в шею эту Джейн.
Элинор смотрела в огонь. Ей хотелось тихонько помолиться, чтобы Робин вернулся к утру невредимый, но она помнила, что ее молитв не слышат — и не стала. Ей хотелось, чтобы Локсли был тут, ел, смеялся — тогда все было бы правильно, и неправильность не сдавливала бы сердце.
— Он и на неделю загулять мог, бывало, — сказал Скарлетт, спрятал флейту и взялся за еду.
— А Стэнли в тот год как раз об эту пору повесили, — сказал Маленький Джон задумчиво.
— Заткнись, — рыкнул Скарлетт.
— Благослови, Боже, хлеб наш насущный, — отец Тук возник за спиной Элинор совершенно бесшумно, и сразу возвысил голос, словно вдавливая начинающуюся ссору словами молитвы в раскисшую землю. — Благослови, Боже…
Скарлетт отложил ложку и перекрестился, то же сделал и Маленький Джон, и Матушка Джейн над своим котлом.
— Так-то, — сказал отец Тук. — Не перекрестясь есть негоже, в горле застрянет. Уповайте на господа, дети мои, молитесь за странствующих, и вкусите на здоровье свой скромный ужин. Я бы тоже не отказался вкусить, кстати.
Иди сюда, — Матушка Джейн помахала ложкой. — Уж тебя-то не обделю.
Дитя мое, — огромная лапища отца Тука легла на плечо Элинор, — я вижу, что ты не унываешь и трудишься. Это большое благо. Так и дальше делай. А если кто обидит, сразу мне говори, мы всех..исповедаем, — крякнув, он подбросил на руке свою неразлучную дубинку, и оставил ее у костра.
Элинор кивнула. Ей стало вдруг горько и пусто, словно между нею и всеми остальными, и костром, лесом пролегла мягкая туманная пелена. Даже запах пищи растворялся в ней и терялся.
— Благословите, святой отец. Я пойду, — тихо сказала она, вставая.
— Ты ела сама-то? — рука отца Тука словно потяжелела.
— Ела, отец Тук. Я спать хочу, можно мне лечь спать? — ей почему-то неудержимо хотелось плакать, и самым главным казалось — чтобы никто не увидел ее слез. К чем им плачущая девчонка — без нее ли не тревожно? Мысленно умоляя отца Тука позволить ей сохранить лицо, Элинор сморгнула и спрятала руки в рукава платья.
— Иди с миром, дитя мое. — смилостивился отец Тук, отпуская ее. — Проводите ее только.
Провожатого Элинор не разглядела — она догадывалась, что это средний сын Матушки Джейн, тот, что вечно жевал соломинку, но он остался силуэтом в ночи — и лучше, лицо бы ему не показать. Она шла чуть впереди, стараясь не споткнуться, и от ветра влажным щекам было холодно. Она не молилась.
— Глянь, вот зазноба-то волнуется, — тихо и почти ласково сказал вслед Элинор Маленький Джон.
— Язык придержи, — оборвала его Матушка Джейн и щедро плюхнула добавки. — Ешь лучше.
— А что я? Не к нашему что ли голубенку атаман частит каждый день? Мы уж и нитки вышивальные ей приволокли, и эти…как их..
— Я, кажется, что-то насчет ребер говорил, — отец Тук облизал ложку.
— Так то мы, — мечтательно ответил Маленький Джон, разводя своими огромными ручищами, — а то Локсли. Разве ж он бы ее обидел? Он обхождение понимает, то да се… А известное дело, если женщина, даже ле… то есть, если женщина вдова да угодила в нашу дыру, то что ж теперь пропадать такому личику?
— Эх.., — отец Тук махнул рукой и спрятал ложку в свою объемистую суму. — Молись, сын мой. Пусть господь ума-то тебе прибавит.
Отец Уилфред когда-то давно жил в Свэнхолле. Еще до того, как оказался отшельником в лесной хижине. Элинор помнила обветренные крестьянские руки этого человека куда лучше, чем его лицо — потому что поначалу она боялась смотреть ему в глаза, столько странного света было в них. А вот руки, которые перевертывали страницы старого Евангелия в твердом кожаном переплете, или перебирали простенькие черные четки из деревянных бусин — они словно держали весь мир и не давали ему почернеть.
В дни, когда сэру Ричарду приходилось совсем тяжело, и она видела это, но не знала даже слов, чтобы его утешить, она часто приходила в их крохотную часовню и робко звала отца Уилфреда.
“Ты можешь дать мужу больше, чем просто помощь, — говорил он, и солнечный луч, ложившийся на щеку, казался его улыбкой, — ты даешь ему новое дыхание. Подари ему ребенка и не тревожься о прочем, дитя мое. Господь подарит ему силы и здоровье, если у него будет желание жить”.
В деревню к больным и немощным отец Уилфред ходил в любую погоду, всегда в одном и том же вытертом до полной невозможности определить цвет шерстяном плаще, всегда бодрый и быстрый, как совсем молодой человек, и при этом удивительно мягкий. Вместе с сэром Ричардом и его семьей он неизменно появлялся на всех сельских праздниках, а в особенно тяжелые времена забредал в деревню и просто так — ободрить тех, кто болен или кому пришлось совсем круто. Иногда они возвращались в замок вдвоем — сэр Ричард и отец Уилфред, оба седые, оба невысокие и прямые, оба в старых теплых плащах. И снег шел по их следам, стекая в щели между каменными плитами пола. И отставал, когда они приближались к очагу. Он был одним из тех, кто пробуждал в сердце Элинор тепло сродни тому, какое она чувствовала к еще живому отцу, к тому, кто любил ее совсем маленькой, кто обещал привезти ей из Святой земли самый замечательный подарок на свете.
Ей не сказали, почему отец Уилфред ушел из замка и почему стал жить, как отшельник. Ей тогда ничего не говорили, что могло бы взволновать ее. Но то, как он погиб — это она узнала и сама…много позже. И то, что говорили о его связи с разбойниками — теперь Элинор понимала, насколько много правды было в этих сплетнях. Говорили, что он выходил кого-то из разбойников — могло быть и так. Хотя неужто только за это можно сделать так, чтобы хороший человек погиб…
Каждый день, и теперь особенно, ей казалось, что отец Уилфред только что куда-то вышел и вот-вот вернется — и в том числе потому, что в хижине пылал очаг. Стол, глиняная посуда, длинная широкая лавка, распятие, грубо вырезанное из дерева и отбрасывавшее на стену темную строгую тень. На днях Малютка Джон, отчаянно стесняясь и глядя в пол, приволок ей медвежью шкуру, которую постелили на пол под лавкой — и как же неуместно смотрелась она, как же странно…впрочем, не больше, чем любое изменение в этом доме. Здесь молились, и потому Элинор всегда было так странно теперь просто жить, редко произнося слова благодарности небесам.
Ей вдруг жгуче захотелось помолиться этому распятию, прося для Робина удачной дороги из полного опасностей Ноттингема, но она не могла вымолвить ни слова, только стояла и смотрела в одну точку — в самый центр распятия, и слушала треск прогорающих дров. Молитва не шла к ней, не пелась, как песня в горе. Ей почти явственно виделись молчаливые небеса, закрытые, как ларец, без единого проблеска в тучах. Она подумала, что, наверное, отец Уилфред смог бы вернуть ей молитву, дать надежду, как тогда, когда она шепотом поверяла ему свои горести в тесной часовне, как тогда, когда он верил ей, несмотря на шепотки вокруг… Но здесь все ждало его, так же, как там, в лесу — все ждало Робина. А их обоих не было. Это сравнение показалось Элинор настолько ужасным, что она не находила в себе сил ни расплакаться, ни думать о чем-то другом.
И тяжелые сны, которые пришли к ней наконец, когда она упала на свою постель, были не менее тревожными и грустными.
— Ты никого не вернешь, — сказал ей печальный призрак, паривший между очагом и распятием. — Они все приходят, чтобы уйти… — слезы душили ее, Элинор судорожно всхлипнула, и тут призрак закричал. — Мариэн, ты спишь! — и забарабанил в дверь.
Элинор вскочила, едва соображая, где она. Дрова прогорели, в щелях бледно, промозгло серело — значит, близился рассвет.
Она вскочила с широкой лавки, едва не скатившись на пол и судорожно протирая глаза.
— Мариэн! — она открыла дверь как будто продолжению своего сна. И в ужасе отшатнулась…
У ее порога стоял сгорбленный старик в монашеской рясе поверх чудовищно грязных лохмотьев. Седые космы падали ему на лоб, горбатый нос был чуть искривлен вправо, старик опирался на такую клюку, которой можно было бы убить десяток стражников. Глубокие морщины рассекали это лицо, как черные трещины — ком сухой земли.
— Подайте беспомощному, — протянул старик голосом Робина. — Подайте хлебушка. А то так есть хочется, что переночевать негде.
— Это..ты? — прошептала Элинор, отказываясь верить глазам. В неверном предутреннем сумраке ей виделся лесной дух, ради шутки подражавший голосу Локсли, и она на всякий случай перекрестилась, до того он был гротескный и призрачный, до того размывала утренняя муть его жутковатые черты.
— Это я, набожная леди, — сказал нищий и стянул с головы капюшон, а потом второй капюшон. Светлые волосы рассыпались по его плечам. — Я миновал заставы, выбрался из Ноттингема, пусть ищут, собачьи дети. Прости, если разбудил. У меня было важное дело.
Элинор, едва не падавшая от почти суеверного ужаса, посторонилась, безмолвно предлагая войти.
— Кажется, я не вовремя. Но я очень хотел отдать это, — сказал Робин и поскреб щеку. Кошмарная маска рассыпалась на глазах, падая с его щек ошметками, похожими на чешуйки древесной коры. — Я принес подарок.
— Тебя там…ждут, — сказала Элинор, неловко отступая к полупогасшему очагу.
— А…шерифовы ищейки все перевернули, — отозвался Робин, — так пришлось переждать. Я и переждал. А потом вышел из города — тоже уморительная получилась история, — он оставил клюку у входа и полез под рясу, чтобы достать кошель, привешенный к поясу.
— Сегодня не спит никто, наверное, — сказала Элинор.
— Да нет, спят. — отозвался Робин, — я вон случаем воспользовался и наши засидки проверил. — он наконец нашел в кошеле нечто, обо что тут же укололся и сунул палец в рот. — Вот… Мариэн, — Локсли протянул раскрытую ладонь, — это в твою честь взято, тебе и носить. Примешь?
Это была золотая брошь в виде стрелы, острой и хищной, блеснувшей, как искра в золе, когда ее осветил слабый свет лучины, исчезающий и неверный, как Робиновы странные пути.
— Что это? — спросила Элинор, осторожно беря ее двумя пальцами.
— Приз, первый приз Ноттингемского турнира лучников, — самодовольно сообщил Робин, улыбаясь от уха до уха, отчего морщины стали еще глубже. — Это была ловушка, но я взял сыр и выскользнул. Такую мышь, как я, просто не взять.
— Ты так рисковал, — сказала Элинор и сама ужаснулась тому, до чего это звучало несвоевременно и глупо.
— В твою честь когда-нибудь совершали подвиги? — спросил Робин, отчаянно счесывавший с лица остатки своего старческого облика.
— Н..нет, — отозвалась Элинор, ощущая, как стрела притягивает ее взгляд, даже на вид острая, как солнечный луч.
— А я — никогда, ни для кого, — тихо сообщил Робин. — А очень хочется.
Его лицо было как маска, утро это было как маска — неуместное и нелепое, жутковатое и завораживающее. Но глаза Робина — настоящие, живые, следили за ней все так же цепко и радостно, как всегда.
— Я бы не хотела, чтобы ты зря рисковал из-за меня…чтобы кто-нибудь рисковал. — отозвалась Элинор. — С меня хватит.
— Да я еще и не начал, — отозвался Робин. — Но сперва надо умыться. Проводи меня к ключу.
Она сидела на поваленном стволе и смотрела в бледное небо, пока Локсли, фыркая, отмывал лицо и руки. Рассвет приближался бесшумно и медленно, от дыхания валил пар, пар поднимался от воды и размывал грань между сном и явью. В этом мире, куда еще не заглянуло солнце, внезапно все было правильно и все можно.
— Тебя могли там схватить, — сказала Элинор.
— Я знаю, — отозвался Локсли, не прекращая умываться. — Это и прекрасно. Нет ничего забавнее, слаще и полезнее, чем дразнить их. Сбивать с толку. Заставлять делать ошибки.
То ли журчание ручья вплеталось в его голос, то ли наоборот…
— А ты, — спросил Робин, отряхивая капли воды с рук и куртки, — что рискованного ты делала — раньше?
Он сбросил монашескую рясу, грязную и всю в приставшей траве и соломе. Мешковатые лохмотья, надетые под ней, совсем не портили его — казалось, что он сливается с деревьями, с травами, с тропами леса — и снова возникает, как видение, красивое и задорное, то ли леший, то ли болотный огонек в образе красивого юноши.
— Я лазала по деревьям, — ответила Элинор. — Пока возраст позволял…
Скользя по влажному берегу ручья, Робин поднялся к ней и мягко взял из ее руки свой подарок. У него были длинные пальцы и узкие, хотя и сильные кисти. Оставляя на тонкой шерсти ее платья пятна от воды, Робин приколол брошь чуть ниже ворота, и Элинор на удивление не почувствовала неловкости: в его прикосновении не было ни намека на опасность, ни намека на похоть.
— Что же, Мариэн, теперь ты бы не испугалась влезть повыше? — спросил Локсли. — Тут столько хороших деревьев. — его чуть усталые глаза были так близко, и в них плясали искорки.
— Зачем? — Элинор почувствовала, что ей совершенно некуда девать руки, и спрятала их в рукава. Утро рассыпалось цветными искрами, как в детстве, когда возраст еще позволяет все.
— Просто потому, что это рассвет в Шервуде, — ответил Робин. — И потому, что я хочу кое-что показать тебе. Так как? Полезли? Сейчас.
Элинор медленно кивнула, боясь, что если она откроет рот, то оттуда вылетит бабочка — ей в самом деле виделась эта бабочка, невозможная и яркая, в октябре.
Робин не дал ей опомниться. Он уже присмотрел дерево потолще и хлопнул ладонью по стволу.
— Смотри, какая развилка. Что люлька младенцу. Подсадить тебя?
— Ну нет, — Элинор смогла разлепить губы — и бабочки никуда не полетели. — Полезай первым и дай мне руку. Нечего тебе снизу смотреть.
— О, так-то лучше, — Робин нащупал сапогом сучок, подтянулся, взмыл на ветку, как птица — и протянул уже совсем сухую ладонь. — Хватайся.
Под ногами у Элинор оказалась толстая ветка с последними желтыми листьями. Надежная, как деревянная галерея. Это чувство Элинор уже почти забыла, но ноги и руки — помнили, за что хвататься. Робин уже ощупывал более тонкую ветку повыше.
— Надо дальше, Мариэн, — легкий утренний ветер прянул в лицо и утих. — Выше. Отсюда нашу диковинку не видать.
Элинор приняла протянутую руку и поднялась повыше, стараясь не наступить себе на платье, ощупывая носком каждый следующий сучок и заново учась старой детской забаве — как впервые. Но и тут Робин не оставил ее в покое. Он со скоростью белки уже карабкался на следующую ветку и снова протягивал своей спутнице руку — до тех пор, пока следующая ветка не заскрипела, опасно прогибаясь, а земля не потерялась в сплетении ветвей.
Замешкавшаяся Элинор с непривычки вжалась в ствол дерева — она уже и забыла, как это. Пальцы помнили, как держаться крепко, и только на них и оставалось полагаться.
— Вот это наш хлеб и наша вода. Чтобы понять Шервуд, надо это распробовать. Он только отчаянных принимает, — сказал Робин и отпустил ствол, покачиваясь на ветке. Он больше не держался руками, только балансировал — ох, как высоко над землей. — Боишься?
— Не боюсь, — ответила Элинор, которую понемногу успокаивало ее почти забытое детство. — Но знаешь — высота — не люди.
— Верно, — кивнул Робин, — Но справиться можно и тем, и с другим.
— Ты мужчина, — отозвалась она, обнимая ствол и стараясь собрать разлетевшиеся мысли.
— А ты — в моем лесу. А значит, в безопасности, насколько это для нас возможно.
— Но не могу ничего сделать сама, — вздохнула Элинор.
— А что бы ты хотела? — спросил Робин.
— Да чего я могу хотеть, я ничего не хочу, — пожала плечами Элинор.
— Ну и плохо, — ответил Робин. — Кто ничего не желает — тот ничего не делает в конце концов.
— Никого это не спасает, чего бы я ни хотела, — передернула плечами Элинор, глядя, как на землю мимо ее лица медленно плывет яркий желтый лист.
— Не думай о прошлом, Мариэн, — мягко сказал Робин. — На то оно и прошлое, что прошло.
Она тряхнула головой. Обернулась к нему лицом, потому что невежливо же все время стоять совсем другим местом, и потому что неуютно было ощущать его взгляд и не смотреть в ответ. Робин молча наблюдал за нею со своего насеста, теперь похожий на любопытную птицу — не внешностью, конечно, только взглядом, наклоном головы к плечу. Он оставался человеком — и все-таки сливался с лесом, как будто на его место приходил зверь или пернатый, мелкий или крупный — и каждый раз они были разные.
— И вот теперь, когда мы висим над землей, — сказала Элинор.
Робин ждал продолжения, скрестив руки на груди — и пытливо смотрел ей в лицо.
— Тебе так же интересно висеть над смертью? Я правильно поняла? — закончила она.
— Пожалуй что да, — согласился Робин.
— А..тебе не жаль себя? — спросила она, глядя в его птичьи глаза.
— Было б не жаль — рисковал бы больше, — отозвался он, склоняя голову теперь к другому плечу. Она видела теперь только один глаз, как будто фазан притаился в ветвях — нахохленный, длинный.
— Но..зачем? — почти шепотом спросила Элинор.
— А ты прислушайся к тому, что ты сейчас чувствуешь, — он прищурился — вставало солнце, заливая их светом
Элинор ответила не совсем понимающим взглядом. — Я чувствую ветер, — сказала она.
— А еще? — настаивал он. — Что ты чувствуешь, когда под ногами нет земли?
— Опаску, — Элинор задумалась. И попробовала ветку на прочность…
— И все? — Робин смотрел на нее очень внимательно, деться от него было совершенно некуда, хотя их разделяло приличное расстояние, свет и множество тонких перепутанных ветвей.
Элинор закусила губу снова, пытаясь сообразить, что же еще — ведь что-то определенно было.
— Когда я была молода, — сказала она, спокойно веря, что когда-то она и правда «была молода», а теперь нет, — у меня кровь бежала быстрее от такой высоты, словно жизнь ярче радуги. А теперь…
— Прыгай ко мне, — сказал вдруг Робин, протягивая ей руку. — Оттолкнись — и прыгай. Я поймаю.
Она изумленно встретилась с его прищуренными глазами — и не смогла понять, шутит он или серьезно. Робин все стоял, протягивая теперь обе руки, и не собирался отступаться.
— Прыгай, — снова позвал Робин. Он теперь улыбался, щурясь на солнце, но его голос был настойчив и при этом мягок, как будто он уговаривал ее выпить лекарство.
Элинор еще колебалась, держась за ветку одной рукой. Она ощущала, что только полшага — и под ногами будет пустота, в которую остается ухнуть.
— Не бойся, — голос Робина стал глуховатым, как лесной гул ночью. — Не бойся, Мариэн. Я не дам тебе упасть.
Она смотрела на Робина завороженно, как безумная — и в конце концов, примерившись, шагнула в пустоту ему навстречу. Это было так жутко, что она вскрикнула, когда на долю секунды ее потянула к себе далекая земля. Полет был таким коротким, что хватило одного удара взбесившегося от испуга сердца — и ее тут же поймали руки Робина. Он поставил Элинор на ветку рядом с собой и тут же отпустил.
— Ну как? — теперь его глаза, менявшие цвет, были совсем рядом, и он все еще щурился от бьющего них солнца.
Элинор ухватилась за соседний сук, задыхаясь. Ее лицо горело, сердце колотилось, она едва видела Робина, но хорошо слышала его смех.
— Ох, страшно, — сказала она, не в силах тоже удержаться от смеха.
— Раз решилась прыгнуть — значит, храбрая, — одобрил Робин.
— Неет, просто ты убедительно говоришь.
— Понравилось? — почти ласково спросил он.
— Да, — неуверенно сказала Элинор. — Но сама не понимаю, что.
— Риск, — подсказал Робин, — Впрочем, не думай об этом. Ты поймешь со временем.
— Ты намерен часто просить меня прыгнуть? — улыбнулась Элинор.
Воздух казался ей каким-то особенно свежим, Робин — особенно остроумным, сердце глухо стучало в висках, но голова совсем не кружилась. Казалось, она может пройти по ветке, не держась руками, прыгнуть как белка, с дерева на дерево. И, как будто, почувствовав, что она теряет благоразумие, Робин осторожно положил руку на соседнюю тонкую ветку за ее спиной — чтобы подхватить, если она сорвется.
— Время покажет, — чуть задумчиво откликнулся он.
Тихий день в лесу — ни телеги на дороге, ни интересных гостей — тек всегда одинаково, как заболоченный ручей. Матушка Джейн и два закопченных котла, разбойники и мишени. Отец Тук сноровисто колол дрова, щепки летели во все стороны, поленница росла, а после каждого полена монах плевал на ладони и крестился.
— Давай, голубенок, — пробасил Малютка Джон, — а промажешь — я тебе тогда по шее..
— Заткнись, — благодушно сказал Робин. — Не спеши, Мариэн, вытяни сколько сможешь.
Тетива врезалась в пальцы — тоже как насмешка… Лук запел еле слышную песню гнутого дерева. Элинор видела его — красный кружок, еле различимый глазом. Полотняная покрышка мишени была истыкана в лохмотья, но все-таки.
— Может, ближе подойдешь? — фыркнул Малютка Джон.
— Стража, доспешные все, — выдохнул Дэвид. Элинор не успела сообразить, откуда он взялся, только от неожиданности отпустила тетиву, рука дрогнула, и стрела ушла далеко вправо. — Они у третьей развилки. И…кажись, сюда.
— Кто им, — Робин сплюнул и схватился за свой лук. — Джейн, уходите. Мы их встретим.
— Идем, — Матушка Джейн приобняла Элинор за плечи, и та успела только выхватить из неверной пляски теней узкое лицо Робина, сосредоточенное и злое, скуластое — Дэвида, увидеть, как Малютка Джон тянет худ почти до бровей и взвешивает на руке дубинку.
— Живо в лес, — крикнул Робин, махнул своим — и они сорвались с места в минуту, как вспугнутые олени. Вот только оленьи рога не стальные, не так отчаянны оленьи сердца.
— Ничего, пересидим, — деловито сказала Матушка Джейн, крепко перехватывая плечо Элинор. — Охти…грехи мои тяжкие, а бинты-то у отца Тука в келье… Иди шевелись, нельзя тебя шерифовым людям показывать, а то и тебе не сдобровать, и нам.
Ноги тонули во мху и палой листве, раскисающий осенний лес ловил их, как мух в смолу. Идти надо было быстро, сердце Элинор колотилось еще быстрее ходьбы, волосы липли ко лбу. И больше всего на свете ей хотелось вернуться и посмотреть хоть вполглаза, что там творится, кто кого. Тянуло, как колодезная сырая пустота, как обрыв — пугало и манило, но манило больше. Никогда в жизни Элинор прежде не испытывала желания оказаться в гуще событий, особенно опасных. Но теперь то, что осталось за спиной, то, чего она даже не слышала, тянулось к замершему в груди испугу паутиной и так и подмывало хотя бы оглянуться…только оглянуться — вот сейчас.
— Мы не можем…остановиться? — спросила она наконец, оглядываясь.
— Куда, — Матушка Джейн крепко обняла Элинор и потащила за собой. — Что это ты, голубенок, надумала? Нет уж, иди.
Элинор наступила себе на юбку и споткнулась. Вокруг них была тишина, такая, как будто все важное на свете растаяло в ней и в закате — и уже ничего не расслышать и не разглядеть.
— Идем, дуреха, — Матушка Джейн дернула ее за руку, таща за собой, как неразумного ребенка.
— Я бы, — Элинор не хватало воздуха, и так хотелось вдохнуть поглубже, но усталые легкие ничего уже не впускали, — я бы…так…хотела…быть там.
— Я бы тоже, — отозвалась Матушка Джейн. — Но наше дело такое — не соваться. Не сейчас, плохо ты еще стреляешь.
Темный, уже безлистый терновник, принял их в цепкие пальцы, и дальше оставалось только беречь глаза. Элинор зажмурилась. Сердце в ней замерло неожиданно сладко, когда она подумала, что вот сейчас-то все и решается. И неизвестно ровным счетом ничего.
— Матушка Джейн, — задыхаясь от быстрой ходьбы, прошептала Элинор, — Матушка Джейн…может, мы бы посмотрели все-таки? Надо же…знать.
— Нечего, — отрезала вдова лесника. — Тут тебе не баловство.
— Матушка Джейн, — выдохнула Элинор, у которой в конце концов от усталости заплясали в глазах серебряные бабочки. — Вы понимаете… матушка… мне ведь…никогда не уйти…отсюда.
— И верно, — сказала Матушка Джейн, с шумом раздвигая кустарник, — куда тебе идти-то, горлинка. Ничего, мы до темноты к отцу Уилфреду вернемся, можно будет.
Птица уводит врагов от гнезда, подальше от птенцов, деланно припадая на правую лапку. Робин не хромал, но он и правда рассчитал все так, чтобы увести незваных гостей от лагеря, подальше, подальше, лучше бы к болоту, вот что было бы легче всего. Садилось солнце. Его угасающий свет, тревожный и лихорадочный, заливал облетающий лес. Казалось, весь мир болен лихорадкой, и осталось ему всего ничего.
Нужно было отрываться от преследователей не слишком, так, чтобы выманить их туда, где удобнее будет с ними сцепиться, как со сворой охотничьих псов.
Лес был полон удобных укрывищ — зарослей, тихих оврагов, замшелых камней, в которых можно было притаиться, чтобы чужаки осматривались по сторонам, а потом снова показаться им — ровно на столько, чтобы снова увести по своему явственному следу. Лес дышал предвечерним туманом и скрадывал шаги и голоса, как толстый ковер. Потом неожиданно заморосил дождь — и так же миновал, обещая промозглую ночь.
Солнце садилось, потом — село. Закаты в лесу стремительны. Небо зачастую еще светло, а под кронами не до конца облетевших деревьев залегает уже мрак, в котором легко непривычному потеряться.
Да у них проводник на этот раз хороший, — зло бросил Скарлетт, когда их маленький отряд снова рассыпался, и они с вожаком прилегли на склоне оврага за большим валуном. — Сволочь. Знаю я его.
Я к нему еще приду, — Робин поднялся, чтобы идти дальше. — Давай…за мной.
Они вели эту свору на хвосте, как охотничьих собак, и голоса вооруженных людей, пришедших в лес, казались хриплым лаем, когда ночной ветер доносил их до слуха. А потом Робин наконец сделал знак остановиться и принять бой. Он не любил прятаться, совсем не огрызаясь на незваных гостей.
Показать им, что в лес соваться не стоит — вот это ему куда больше нравилось. Робин бросил взгляд — через левое плечо, через правое… все правильно. Вон Скарлетт, нахохлившийся, как огненная птица на гнезде. Маленький Джон, опирающийся на дубинку, застывший, как великан под сосной, в тени почти невидимый. Дэвид с луком повыше на склоне холма. Трое сыновей Матушки Джейн — за спиной Робина с крепкими кольями. Отец Тук с рогатиной куда-то словно испарился, но Робин знал, что он тоже здесь, и так просто понять, откуда обрушится его удар, невозможно. Парни помоложе и не такие опытные по его знаку рассыпались в лощине — и он нутром чуял, как они стискивают оружие. “Ну…не подведите”, — прошептал Робин, отступая в тень, но так, чтобы, присмотревшись, враги смогли увидеть его.
Несколько мгновений ожидания в темнеющем лесу, выстывающем к ночи…
— Взять живым!
Голос прозвучал холодно и почти слился со звоном металла, как будто и сказали, и лязгнули одновременно. Или это меч лязгнул, вот и все?
Робин был не из тех, кого страх или неожиданность пригвождают к месту. Его тело давно отзывалось на опасность быстрее, чем разум, который мог быть и сонным, и пьяным, и дыма надышавшимся.
Он уже прижался спиной к сосне, уже бросил стрелу на тетиву, уже по его знаку замерла лесная дружина, кто по правую руку, кто по левую, и только потом до сознания дошло, что голос-то знакомый.
Почти нежно, тремя пальцами — тетиву до уха. Темные тени впереди уже стали достаточно отчетливы. В темноте ведь главное приглядеться первому, а они шли без факелов, чтобы не привлекать внимания лишний раз. Дождь совсем утих, ветер гнал рваные темные тучи к темному горизонту, с ветвей при его порывах еще капало, но надолго ли это? Как будто в награду лесным людям, вышла луна, высветила силуэты, блеснула на обнаженном оружии.
— Опять пришел, — криво улыбнулся Робин. — Ну что ж тебе неймется-то, ударенный.
Лесные схватки — это не стенка на стенку, железо на железо. Лесная схватка — это поди поймай! Найди, откуда по тебе стреляют, откуда пырнут рогатиной в бок, откуда огреют поленом. И даже если никто не прячется — всегда можно отскочить так, чтоб удар с размаху пришелся в дерево, всегда обмануть противника пляской теней.
— Эй, что это вы нынче такие храбрые? — осведомился Робин в темноту, гадая, выйдет ли главный противник на его голос.
Коротко свистнули тетивы арбалетов, по-шмелиному прожужжали мимо короткие толстые стрелы. “Мазилы!, — сообщил Робин. — Темнота не для вас!”. И хохот товарищей был ему ответом. Сам он арбалеты сразу счел и решил, что теперь-то стрелявшим будет не до второго выстрела. Да и без толку — если сразу нахала не скосили.
Они кружили незваных гостей, как болотные огни кружат пьяных путников. И Робин был болотным огнем, зеленоватым и безумным.
-Эй, ударенный! — крикнул Локсли в неистовую пляску лесных теней. — Выходи на честный бой, посчитаю твои косточки.
— Кто еще чьи кости посчитает! — о, этот голос Робин знал теперь хорошо. И, кажется, начинал догадываться, кому он принадлежит.
— А ну посчитай! — крикнул Робин и — с размаху — ударил по черной тени. Его глаза вообще-то быстро привыкали к темноте. Со временем он начинал видеть, как кошка, и не нуждался уже ни в факелах, ни в свечах. А тут луна посеребрила его противника, как дорогую игрушку — лови, лови!
— Ты не уйдешь, тварь, — Гисборн дрался не на шутку.
Они нашли друг друга среди пляски лунных теней, чтобы уже не потерять. Ни один не хотел отпускать другого с того заветного расстояния, которое определяется длиной клинка, длиной руки, смелостью и желанием крови.
Суматоха, в которой жизненно важно узнавать своих, дала им немного простора для настоящей драки. Впрочем, поляны поблизости не было — так что деревья этого простора не давали. Сэр Гай несколько раз едва не упал, Робину пришлось взлететь на поваленный ствол, чтобы не споткнуться об него, и бить сверху, пока не нашлось, куда спрыгнуть.
Локсли упорно казалось, что за ним наблюдают. Несколько раз он, рискуя получить сокрушительный удар по голове, оглядывался за плечо — но каждый раз оказывалось, что в тылу только свои или идет все та же драка. Наблюдатель был холоден, как зима, и холод этот перетекал в запястья, так что один раз Робин едва не потерял меч. Гай теснил его шаг за шагом, голова кружилась, и вот это было совсем нехорошо.
“Да ты нечестно воюешь!”, — подумал Робин, кружа своего противника между высоких дубов. Его мутило, меч тяжелел, потом снова легчал, потом становился таким тяжелым, будто Робин провел в сражении не часы, а дни.
— Спину береги! — орал кому-то Скарлетт, но Робин увлечен был только тем, чтобы не пропустить удара. Клинок оцарапал ему щеку и сорвал застежку с плаща, но сам Робин был пока еще невредим. Туман сгущался — или ему только казалось? — и был еще опаснее противника, а главное, в разы неприятнее. Мутило. Рябило в глазах. Время от времени Робин терялся так, словно верх и низ менялись местами.
Локсли постепенно перестал соображать, что творится вокруг него, где свои, где чужие.
Он мог бы хрипло ругаться, но дыхания хватало только на то, чтоб не свалиться под удары Гисборна снопом. Он понимал, что свалится — и скорее рано, чем поздно. Гисборн постепенно терял в его глазах человеческое обличье, превращаясь в один сплошной удар из мрака.
И вот уже в тот момент, когда в голове у Робина окончательно помутилось, и он почти увидел в неотвратимо падающем клинке свою смерть, и удивился, какая она тошнотворно-зеленая… Гисборн застонал, уронил клинок и отшатнулся, едва не падая навзничь.
— У..спокойся, сын мой! — голос отца Тука был первым, что вырвало Робина из зеленовато-тошнотного мира в мир влажный и ледяной, принадлежащий осенней ночи.
Крики и звон донеслись до него позже, и он неуклюже поднял клинок, защищаясь от выпада, которого не последовало. Он осознал, что отца Тука теперь теснят, потом — что отец Тук исчез из поля зрения, что Гисборн все-таки встает, что преследовать его нет сил, и что вокруг становится удивительно пусто и тихо. Хватило сил еще разлепить губы и выдохнуть: “Он мой”. И не подумать, а зачем, собственно, такие церемонии.
Локсли обнял древесный ствол, чтобы не упасть, и, словно впервые, явственно ощутил кожей шершавый узор коры. Хриплые стоны и уханье совы настигли его, и слышались так ясно, что были почти как музыка. Несколько минут Робин просто жадно дышал, и уж потом понял, что сражение их окончилось ничем. Трое убитых гисборновых людей. Чей-то рваный плащ.
Только раненых разобрали да разошлись, и ловцы, и дичь, и поди пойми, кто кому кем на самом деле приходился, кто от кого убегал теперь. Он попытался связать происшедшее воедино — должно быть, беспорядочная драка в лесу, который они плоховато знали, измотала отряд Гисборна, и в конце концов те предпочли отступить… Робин лихорадочно огляделся, чтобы понять, все ли целы свои — их-то он узнавал и по еле видным силуэтам.
— Ушел, — простонал Маленький Джон, сползая по стволу на землю. — Ушел норманнский пащенок.
— Так и мы ведь ушли, — сказал Робин, сдерживая дрожь. — Собирайтесь. Надо ходу отсюда.
— Ты сам ранен? — отец Тук аккуратно опускал закатанные на время драки рукава рясы, и тут же утирал ими пот со своей круглой физиономии.
— Да черт разберет, нет вроде, — Робин закусил губу, смотрел, как сходятся к нему его люди, и лихорадочно пытался понять, что с ним только что было. — По голове что ли дали? Как пьяный, а..
— Все бывает, сын мой, выпить, полежать и молитву сотворить, — сказал отец Тук. — Эй, кому там шкуру еще попортили?
— Мне, — голос Малютки Джона, все еще сидевшего на земле в неуклюжей и странной позе, дрогнул. — Торчит в плече ровно заноза, только с полено размером.
— Да какое полено, бога побойся, — ласково протянул отец Тук. — Перышко. Дай перетяну тебе плечо… Поваляешься, чадо, у Матушки Джейн нынче, как сыр в масле, с боку на бок.
Их единственный и совсем лишний пленник, видимо, крепко получил по голове. Локсли решил, что имеет дело с кем-то из людей шерифа или…может, гисборновых, цвета не разглядеть, если он и одет в цвета, которые что-нибудь говорят. Темный плащ надежно укрыл его в тени сосны, так что Робина насторожил только стон. Может, шлем и был на этой голове — но его давно сорвали. Слипшиеся волосы надо лбом он тер ладонью, словно пытался стереть свою боль.
— Как тебя зовут? — спросил Робин.
— Уилл..из Трента, — простонал тот, пытаясь сесть.
— Плохим людям служишь, Уилл, — сказал Робин.
— Атаман, его отпускать нельзя, — покачал головой Дэвид. — Забираем Джона, а этого…
— Да-да, режьте, — прохрипел Уилл из Трента, бледный, как мертвец. — Пусть мои дети сдохнут, когда сдохну я.
— Оставь его. Перевяжи и оставь. — бросил Робин. — Слушай, Уилл, выживешь — уходи из города. Есть места получше, чем это болото. — и сунул в окровавленную ладонь кошелек.
— От крови откупаешься? Стало быть, ты и есть Робин Локсли, — разлепил спекшиеся губы раненый.
— А ты, стало быть, дурак, Уилл из Трента, — Робин уже склонился над Маленьким Джоном. — Нести придется. Уходим.
— Скарлетт, — хрипло сказал Маленький Джон. — Где к черту Скарлетт? Они на него навалились, как собаки на волка. Я, — он перевел дыхание, ловя воздух, как выброшенная на берег рыба, — дрянь, я же раскидал их, когда вот в плечо получил-то… А теперь его нет!
Они пересчитались — и Скарлетта впрямь не было. Локсли затошнило — вроде бы и отголоском недавнего недомогания, но нехорошо и требовательно.
— Так… отец Тук, бери наших и ищите везде, — бросил Робин. — Если он где-то сознание потерял, это плохо. Орите погромче, может, услышит. Фил, Матч, помогите нашего Малютку отнести. Я буду в доме отца Уилфреда, туда с новостями ко мне.
— Поищем, — деловито сказал отец Тук, тут же нарисовавшийся по правую руку, как будто всегда так стоял. — Как бы его не утащили…те или эти.
— До полуночи вам в пещеру надо вернуться, — Робин закусил губу. — Кровь из носу, — ему показалось, что у него действительно вот-вот пойдет носом кровь.
— С божьей помощью, — отец Тук перекрестился.
Сыновья Матушки Джейн и сами не слишком-то уступали в размерах Малютке Джону, но раненые тяжелы, а Малютка Джон как-то нехорошо обвис у них на руках. Робин собрал оружие всех троих, стараясь не морщиться, когда от необходимости наклоняться в глазах рябило. “К черту”, — прошипел Робин сквозь зубы сам себе.
— Двинули.
На прогалине ему почудился чужой светлый капюшон…
Они были готовы к Охоте, и пока что закрытый вход в Холм медленно проступал на колеблющейся и мерцающей зелени зачарованных мхов, как тонкий белый разрез на заплесневелом сыре.
Король стоял среди толпы, его яркая зелень потемнела, гоностаевый плащ заботливо прикрывал пульсирующее слабое сердце под все еще тонкой кожей. Он стал выше ростом за эти дни, новый Король-Под-Холмом, статнее, ярче и словно реальнее, как проступающие сквозь полурастаявший туман очертания мощных предвечных скал.
Он был молчалив и сосредоточен, тогда как подданные его бурлили, и шум их голосов казался бешено барабанящим в крыши дождем, шумом вздувшихся от дождя водопадов, набуханием раскисшей земли…
Рыжий, чьи щеки в честь этой ночи были разрисованы тонким темно-зеленым узором, держался у правого плеча короля, где отбрасывал тень большой камень с выпирающим гребнем, будто заснувший дракон — кстати, может, так оно и было, — давно-давно засыпанный толщей холма. И в тени этого драконьего камня, его острых выступов, его серой древности, Рыжему было так удобно наблюдать за королем, за придворными, за Илуа c камышей Трента и за Канхи с Белого Озера. Женщины из старой знати Холма часто обходили его, но Рыжий был молод и упрям, он верил, что справится с их старинной мудростью, которая уже не видит происходящего новым утром или мерит его той же меркой, что тысячу лет назад, когда рассветы были моложе, и шире путь Дикой Охоты через нетронутые леса.
Рыжий был полукровка, Рыжий был от этой земли и этих людей, он знал цену новому быстротечному времени на старой медленной земле. Он отсчитывал про себя это время, как такты музыки, и знал, когда настанет пора сделать следующий шаг — на полупальцах, едва касаясь земли, как это делают снежно-бледные лунные танцовщицы. Король Под Холмом был так молод — и так наивен, совсем не то, что тот, лесной князь, гроза чужих караванов. Если он согласится, то Рыжий будет править, направляя мутные воды придворных интриг в нужное русло. Его король не даст убить себя просто так или даже случайно на охоте, его король — это много добрых охот и военная удача, то, что сам Рыжий любил и ценил. То, что нужно, чтобы всколыхнуть это сонное марево, то, что нужно, чтобы пролить терпкий травяной сок на руки. Рыжий смотрел на зеленое лицо теперешнего короля почти с сочувствием. То, что начиналось, как холодный расчет, увлекло его, как танец. Недаром был он не только человек, жадный до жизни, но и один из них…любящий просто слиться с потоком и наслаждаться бешенством танца, забыв о том, что на свете есть добро и зло, выгода и убыток.
Дикая Охота приближалась, опьяняя его предчувствием. Канхи с Белого озера подняла тонкой сильной рукой серебрящееся в слабом свете гнилушек копье. Ноздри Рыжего раздулись, вдыхая ночную осеннюю стынь: Холм раскрывался, как раковина, навстречу влажному воздуху и крикам совы. Навстречу небу.
В доме отца Уилфреда было тихо. В камышовой крыше шуршал ветер. После длинного бега по темному стылому лесу, где ноги увязали в земле, Элинор овладела смертельная усталость. Она хотела бы дождаться хоть каких-то вестей, но склонилась головой на колени Матушке Джейн и…
Из первого вечернего сна Элинор выдернул резкий почти злой стук в двери ее домика. Холод, охвативший её, когда она вскочила, спросонок не зная, куда деваться, темнота, страх — все смешалось.
— Мариэн, не бойся, — она узнала голос Робина. — Это мы.
В хижину отца Уилфреда, которую сразу осветил робинов факел, втащили Малютку Джона, почти зеленого то ли от потери крови, то ли оттого, что такие здоровяки часто боятся боли, как звери огня. Толстая арбалетная стрела в его плече и темное пятно, растекшееся вокруг, сразу говорили о происшедшем лучше всяких слов.
— Мы положим его пока у тебя, — сказал Робин. — до отца Тука тащить далеко.
Голос Робина был нетверд, как у пьяного или смертельно усталого. Локсли был бледен, но сразу отвел ее руку.
— Я цел. Отдохну только.
Элинор кивнула, поспешно поправляя платье. Она видела, что дело не так-то просто, но не стала возражать. Матушка Джейн подхватилась с лавки, скидывая теплый плащ и закатывая рукава.
— Нужна горячая вода, верно? — сказала Элинор, наконец вполне просыпаясь. — И бинты здесь есть. Я…
— Верно, голубка, — голос Матушки Джейн был громок, так что бил в виски. — О, мальчики мои здесь. Фил, брысь за водой, Джек — за дровами, я знаю, там сложено под навесом. Ты, стало быть, немножко понимаешь в ранах? — спросила она.
— Лихорадку лечила, — сказала Элинор. — Перевязывать случалось.
— Ну хорошо, большое облегчение встретить еще одну умную женщину, — сказала Матушка Джейн каким-то совсем другим тоном, не таким, как обычно она обращалась к Элинор, зовя ее голубкой, и сорвала с лавки свой плащ. — А то попрыгай тут с этими охламонами с мое. Потерпи, Джон, давай для начала тебя разденем. Атаман, ты тут? Так помоги снять с него одежду! Резать придется, — велела почтенная разбойничья мамаша. — И дверь прикрой, не май однако.
Элинор захлопнула дверь сама и разворошила угли в очаге. Они ярко вспыхивали, рассыпаясь от палки алыми звездами, дыша жаром.
— Ох ты, — прокряхтела Матушка Джейн, споро хлопоча вокруг Малютки Джона. — Ну ты бы хоть осторожнее, что ли… дурень ты, горе мое луковое.
Малютка Джон застонал. Элинор выложила бинты на стол. Они рассыпались по выскобленной ножом столешнице — грязно-белые, как соль, которую просыпают к ссоре.
— Тут два надреза делать надо, — сказала Матушка Джейн. — Мне не вытащить.
— Понял, — отозвался Робин. — Вместе-то справимся.
— Бедный вы, — прошептала Элинор Малютке Джону, помогая Матушке Джейн стирать кровь вокруг раны, чтобы видеть, что они делают.
— Ерунда, — хрипло ответил он.
Проворные руки Матушки Джейн делали все куда быстрее, чем могла бы Элинор. Той оставалось только помогать и стараться не выдать своего волнения, когда Малютка Джон не выдержал и вскрикнул. Элинор выпачкалась в его крови, руки стали теплыми и липкими, а вместе с ними, казалось, пристала и жгучая боль раненого. Темнота сгустилась тяжело и страшновато, хотя хижину и осветили.
— Вот молодец, — пробормотала Матушка Джейн, когда окровавленная стрела целиком вышла из многострадального плеча и оказалась в ее могучих руках. — Вот умница.
Малютка Джон дышал сквозь зубы, со свистом, как будто шипел. Его лицо, покрытое мелкими каплями пота, стало похоже на вырезанную из дерева уродливую маску. Матушка Джейн с помощью Элинор перевязала его рану и только потом уложила Малютку Джона окончательно и накрыла как следует одеялом.
Ее сыновей, помогавших с кипятком и дровами, было почти не слышно, словно лекарке прислуживали лесные духи. Они устроили все, что приказала мать, и как будто растворились в сумерках.
— Помните! — крикнула вслед Матушка Джейн, — не тушите нынче огонь! Ложитесь спать в пещере.
Элинор, суетившаяся больше, чем надо, возможно, потому, что через ее руки не прошло столько больных, сколько повидала Матушка Джейн, не обратила на это никакого внимания. А вот Робин, неподвижно сидевший в углу, подал голос:
— Я приказал, не беспокойтесь, — и снова ушел в свое молчаливое волнение. Его лицо было совершенно каменным.
— Возьму вина у отца Тука, — сказала Матушка Джейн. — Постараюсь успеть.
Она накрыла Малютку Джона по самый подбородок, и тот смотрел на нее неожиданно кроткими для своего свирепого лица глазами. Его еще трясло от боли, но когда Элинор принесла ему напиться, он попытался поцеловать ей руку.
— Вы успеете? — спросил Робин. — Полночь скоро.
— Эти ноги еще быстрые, — отозвалась Матушка Джейн. — Как-нибудь уж.
Малютка Джон посмотрел ей вслед и пробормотал обессиленным голосом что-то, в чем угадывалось только начало «благослови тебя…». Когда дверь скрипнула и закрылась.
— Мы хорошую добычу вчера взяли, — сказал Малютка Джон. — И мои в Эдвинстоу смогут заплатить подати, и нам кое-чего перепадет. Вот они за нами и пришли теперь…
— Да и не только в Эдвинстоу, — кивнул Робин. — До самого Ларчера никто не будет голодать этой зимой. Представьте, Мариэн, как мало надо… Ты бы лучше попробовал уснуть, Джон.
— Я попробую, атаман, — отозвался тот, ерзая на месте — горящее плечо мешало ему даже прикрыть глаза, но Малютка Джон был покладист и всегда готов стараться.
Элинор смыла кровь и теперь грела руки у очага — от ледяной воды ей совсем свело пальцы. В конце концов, она вернулась к Робину, потому что другого места, куда можно было бы присесть, в хижине не оставалось.
Они сидели возле затихшего раненого — рядом, как на празднике, и молчали. Робин изредка ворошил уголья, Элинор и вовсе не шевелилась. За окном стыла октябрьская ночь, холодная, как позавчерашняя похлебка, и тихая, как пруд осенью. Иногда от сквозняка Элинор плотнее куталась в старый дорожный плащ, и Робин поймал себя на том, что едва не сел к ней поближе, чтобы укрыть краем своего плаща и прижать поближе — согреть.
— Как-то сэра Ричарда, — сказала Элинор, — на охоте ранили… ничего, хороший уход все лечит.
Он вздрогнул и убрал руку, которая лежала на отполированной долгими годами использования темной лавке совсем рядом с ее рукой, белой и маленькой, так что оставалось только пошевелить пальцами — и коснуться. Голова у Робина кружилась, все плыло, и сдерживать свои мысли он не мог, как делал это всегда, чтобы не думать лишнего.
Молчание казалось ему сладким, как весенний воздух. Он почти ощущал это несостоявшееся прикосновение. И думал, как все глупо — что у нее муж, умерший, но все равно, что живой, что он не может решиться, хотя это так просто.
— Как долго Матушка Джейн не идет, — сказала Элинор, вставая.
— Да тут неблизко, — ответил Робин, глядя, как она наклоняется над раненым и прикасается пальцами к его лбу. — Давай ты поспишь, а я постерегу. А то сидим вдвоем.
— Лучше ты, — ответила она, оборачиваясь. — Я потом.
Тишину разорвал резкий шум за стенами.
Это был хохот, крики, нестройные и леденящие, как зимний ветер. Гремели барабаны, смеялись нездешние неживые голоса. Накатывающий, как ледяной вал, этот шум прервал дикий визг — вполне человеческий. Элинор узнала этот голос — визжала, как девчонка, Матушка Джейн.
— Дикая Охота, — крикнула Матушка, резко вбежавшая к ним и захлопнувшая за собой дверь — и перекрестилась. — Охти, чудом не встретились. Они идут сюда, да я не дура, я не смотрела.
Шум приближался, а с ним приближался и ледяной торжественный холод, похожий на тот, который бывает в соборе или в склепе, где столетиями спят мертвецы.
Над ними, где-то невообразимо высоко, пронесся холодный ветер, и Элинор почти кожей ощутила, как высоко в небесах зарождается будущий снег. Она видела все те же золотисто подсвеченные стены, темные углы, старый очаг — но снежное кружение захватило ее в плен, и от внезапного холода свело зубы. Она и не могла бы произнести ни звука.
В хохоте послышалось ей что-то торжественное, как будто за стенами пели старую молитву. Потом послышался сквозь него мерный и тяжелый шаг, поступь сразу многих ног, которые шагали в один такт, ледяной и величественный.
Матушка Джейн тихо молилась в углу. Ее сразу словно стало меньше, нельзя было и поверить, что эта огромная смешливая женщина прежде занимала собой столько пространства.
Робин быстро нашел лучину и зажег ее от очага, пламя в котором нервно колебалось и то потухало, то неестественно вспыхивало слегка голубоватым отсветом. Элинор с изумлением увидела, что в руках Робина огонь стал зеленым. Ей хотелось спросить об этом или о чем угодно другом, казалось, что это вернет их и крохотный домик в лесу из мира жутких звуков и невидимого снега в обычный осенний вечер. Но она помнила, что Робин велел молчать — и молчала.
Лучину Робин воткнул так, чтобы окно, затянутое пузырем, осветилось зеленым. Зловещий свет залил комнату и сделал лицо Малютки Джона, который то ли уснул, то ли потерял сознание, совершенно неживым.
— Они идут над нами, — прошептал Робин.
Внезапно стало тихо, только где-то вдалеке как будто звенели тонкие колокольчики, но и тишина, и этот нежный звон давили, как материнский голос, уличающий в преступлении.
Элинор постаралась не думать о том, кто такие они и как они идут над хижиной. Ей очень не хотелось бы их увидеть. Робин казался в зеленом свете тоже не совсем собой — как будто с него сдернуло шелуху, как с созревшего зерна, и то, что блеснуло — было таким же нездешним, как звон и невыносимая тишь, обступившая их. Он смотрел в стену, а видел явно что-то совсем другое — и глядел на это другое со знанием и храбростью человека, который все понимает и готов ко всему.
Элинор закрыла глаза, чтобы не видеть Робина — таким. Потому что было совершенно непонятно, кому и за что отвечает этот взгляд.
Она открыла глаза только тогда, когда неведомая тяжесть вдруг отпустила ее — и появилось такое чувство, что она может взлететь к потолку, как бабочка. Робин тушил лучину. Его лицо было еще более усталым, еще более бледным и.. обыденным, как черствый хлеб.
— Что ты сделал? — спросила Элинор, которую не слушался охрипший от отчаянного молчания голос.
— Чтобы я сам знал, — сказал Робин. — Но когда я встречаю их и зажигаю огонь — всегда бывает так. И никогда не было, чтобы они мне навредили. Но и мимо редко проходят, чтоб ко мне навстречу не завернуть — обычно-то они никогда не приближаются к закрытому жилью с горящим огнем. Уверен, мои парни могут спокойно ночевать в нашем убежище и не чувствовать никаких неудобств. Однажды я натолкнулся на них в лесу, и знал, что это они, те, кто живет в холмах. Но они не заговорили со мной и не подошли близко. Я не жажду знакомиться, но чувствую, где они есть, а где их нет. Отец Тук отчитал пару лишних молитв, но помочь мне не мог.
— Это страшно? — спросила Элинор, стараясь унять дрожь в руках.
— Я привык, — ответил Робин. — К тому же всегда лучше знать, кто или что у тебя за спиной.
— Да, — отозвалась Элинор. Она вспомнила странные голоса, слышавшиеся ей в шуме ветра, лица, мелькавшие в камышах, предупреждения Уилла — и теперь, когда Робин произнес вслух то, что казалось ей запретным и невозможным, словно прорвалась плотина, отделявшая ее мир, осененный крестом, от мира темного леса, в котором она уже столько месяцев жила.
— Здесь свои законы, Мариэн, — продолжил Робин. — Я признал их, а они признают меня. — Как того, кто отвечает за эту землю. Ни слова не было сказано, но это правда.
— Атаман потому что, — подала голос Матушка Джейн.
Отец Тук навестил их уже утром, когда Матушка Джейн уснула, положив голову на лавку рядом со спящим Джоном. Вошел, открыв дверь пинком и впустив слабенький осенний день, мало чем отличавшийся от сумерек. Споткнулся о котел с остатками уже остывшей воды, шипя, отдернул шерстяную рясу, которая иначе совсем вымокла бы.
Робин не спал. До утра он просидел за столом, рассеянно перебирая остатки бинтов. И теперь вскинулся, стоило отцу Туку войти в домик. Элинор казалось, что она не спит, но иногда тяжелая тревожная дремота все-таки одолевала ее. Сейчас звон котла взломал полусон, как тонкий лед, и она моргала, пытаясь прийти в себя.
— В город они его уволокли, не иначе, — сказал отец Тук, тяжело опускаясь на лавку и оправляя свой деревянный крест на объемистом животе. — Мы обыскали все, что успели, прежде чем убраться от греха подальше. Тела нет. Дэвид на рассвете взял ребят и снова все прочесали. Волочь мертвеца было бы им не с руки, своих раненых по меньшей мере трое, значит, утащили живого.
Робин стукнул кулаком по столу, и дубовая столешница застонала.
— Дьявол. Ладно. Разведку в город. Если они его сразу не повесили, то узнать, где держат.
— Повесили? — ласково проворковал отец Тук, откидывая одеяло со спящего Джона и как бы между прочим осматривая повязку. — Да как бы не так, повесить-то в лесу можно — вон деревьев сколько, — он прикоснулся рукой ко лбу раненого, подумал несколько минут и добавил. — Раз тащили, значит, время у нас есть. Так…Малютке Джону лежать, спать, если знобить его начнет или там замечется, меня зовите. Есть попросит — накормите. Дурить станет — вот тут не потакайте греху гордыни, пусть смиряется.
Монах встал и перекрестил растрепанную голову Робина.
— А тебе вот святой воды от всяких мороков. Ну и несвятого пойла.
Булькнула кожаная фляга. Элинор протерла глаза и, сдерживая дрожь, плотнее закуталась в плащ.
— Да не сахарный, — отмахнулся Робин. — Разведку. Прочим есть и спать. Будем парня вытаскивать.
— Ну и я пойду вздремну, — сказал отец Тук, крестя спящих и последней — Элинор. — Не унывайте, на господа уповайте и дверь от холода прикрывайте. Раненый не должен мерзнуть.
Дверь, правда, отец Тук прикрыл сам. И уже снаружи донесся смачный зевок.
— Им сведения нужны, вот что. Скарлетт может быть в таком каземате, что и крот не подкопается, — Робин встал, прошелся туда-сюда. Малютка Джон действительно уснул, и даже шаги его не будили. — Кротиные когти — они только землю роют… А потом, — под руку снова попалась несчастная столешница, Робин ударил по ней кулаком — как водится, с размаху, — очень скоро — они его повесят. И если мне не удастся его выручить, я должен быть на казни.
— Зачем? — Элинор вздрогнула, но сразу взяла себя в руки — ей казалось почти преступлением, если Джон проснется и увидит, как она испугана. Сама не знала, почему так. Но это казалось непоколебимой правдой.
— Да потому, что друзья должны быть рядом, — отозвался Робин. — Когда ты радуешься и когда умираешь.
Элинор подтянула колени к подбородку. Ей было холодно, несмотря на уже совсем ярко пылавший огонь, темно, несмотря на него же.
— Тогда я хотела бы быть рядом с вами, — тихо сказала она, — если это никому не повредит. Хотя…повредит, конечно. Не слушай, я говорю ерунду.
— Тебе-то зачем на это смотреть? — заинтересовался Робин, останавливаясь рядом с ней. Он опустился на корточки и заглянул ей в глаза.
— Потому что…, — Элинор замялась. — Я не могу быть ему другом, кто я такая. Но я живу с вами, штопала ему куртку, и не могу быть в стороне от чего-то страшного.
Робин внимательно всмотрелся в ее лицо, как будто искал там что-то новое, чего не было раньше. Или — что он, со своим цепким взглядом, проглядел.
— Ты хорошая леди замка, Мариэн, жаль, что замка у тебя нет. — наконец сказал он. — Но я думаю, что тебе действительно опасно являться в город. Сиди тут.
Он снова встал, берясь сразу за меч.
— Проснется Матушка Джейн, кланяйся ей от меня. А мне пора, отдохнул довольно.
Элинор слушала его шаги, когда он вышел — стремительно, словно не было бессонной ночи. И не слышала его шагов, только хотела различить в мягком шуме леса.
Осень истекала последним туманом, в воздухе ощутимо пахло зимой. Под ногами от желтых мяклых во влаге листьев было нежно и мокро. Рыжий стоял на холме, одна нога на замшелом камне, другая – на склоне. За спиной – тисовый лук, точь-в-точь робинов, только оперение у стрел в колчане янтарно поблескивает, а временами – подергивается зеленоватой искрой, как зола подергивается золотом. Робинов потертый худ, робинова куртка, робинов колчан… Только рыжие волосы не робиновы. Не отражение – просто намек на тень.
— Ну что, Роберт Хантингтон-Робин Локсли? Поговорить готов?
— Что, трон простаивает? – прищурился Робин. Как будто на ярмарке коня осматривал – нет, староват, нет, не резв, да вы что, за такую клячу…
— Трон никогда не пустует лишнего, — прищурился Рыжий.
— Изволь, — Робин снял с пояса флягу и многозначительно ее потряс, чтоб забулькало. — Поговорим.
— Все готово, Роберт, — сказал Рыжий, намеренно подчеркивая имя Робина — голосом, нажимом, кивком головы, взглядом долгим и тягучим. — Тебя ждут твои вассалы. В самую долгую ночь года. Только тогда можно оспорить право — и получить все.
Робин прищурился, глядя то на Рыжего, то на солнце.
— Я только одного до сих пор не понимаю, — протянул он, — если это ловушка — в чем она.
— Великая матерь, дай мне терпения, — простонал Рыжий, едва не ломая отличный тисовый лук пополам. — Да конечно, ни в чем. Если не считать вечных хлопот с этим троном, вот точно упаси меня Богиня морочить себе этим голову.
— А я скажу тебе, в чем, — протянул медленно Робин.
Мир, казалось, плыл у него перед глазами, как плывет от усталости, от измотанности или жара. Он думал — о Скарлетте, о том, что его ждут, об этом призрачном троне… И трон казался ему все заманчивее. Ведь они кое-что могут, эти зеленые черти, так? На Рыжего косо падал скупой желтоватый свет — и играл в его выбившихся из-под худа волосах неуместной в рыжине зеленью.
— В том, что мне нужны доказательства вашей преданности. Потому что она может быть показной. А наутро исчезнуть, как золотой горшочек лепрекона, верно я говорю? — Робин поймал, кажется, ту нить беседы, на которой ему стало хорошо и жарко, как от прыжка через костер. Это было правильно. Вовремя.
— Ты сумасшедший, — фыркнул его собеседник. — Ты никому не доверяешь?
— А тебе нужен доверчивый король? — спросил Робин. — Зачем? Чтоб он вдруг обменял тебя на зеркальце или воробьиный чих редкой породы?
— Ладно, — Рыжий закусил губу. — Чего ты хочешь?
— Помощи в небольшом деле. — отозвался Робин. — Это покажет мне, что вы действительно готовы выполнять мои приказы, а вам — что я не бросаю своих.
Желтые листья полетели вверх, как в дурном сне, закружились вокруг головы Рыжего, как взбешенные золотые птицы. Он побледнел, словно от злости, глаза сверкнули потусторонней кошачьей зеленью — и потухли.
— Быть посему, Роберт, — сказал Рыжий. — Мы подчинимся.