Я твое повторяю имя
По ночам во тьме молчаливой.
Ф.Г. Лорка
«Роберт Хантингтон мертв», — сказал Гисборн-старший и пригубил вина.
Старый замок Биркенар был предрассветно тих. Еще не встали даже конюхи, собственно, бодрствовали только отец и сын. Сэр Гай — у огня, вытянув ноги, почесывая за ушами дремлющую гончую. Сэр Гилмор — в кресле у длинного стола, поставленного на козлы, покрытого скатертью, красной до того, что в полумраке она казалась черной. Только металлические кубки поблескивают, ловя огонь свечи. Уж начищать посуду здесь умели — попробуй только плохо почисть… Сэр Гилмор Гисборн не любил нерадивости ни в чем.
«Роберт Хантингтон никак не может быть жив», — повторил он, и по голосу казалось бы любому, кто хорошо знал Гисборна-старшего, что что-то очень смущает его в этом утверждении. Что-то кажется не совсем таким, каким должно быть.
— Роберт Хантингтон? — переспросил сэр Гай и зевнул. Гончая зевнула одновременно с ним.
Отец не сразу удостоил его ответом. Хлебнул еще. Повел плечами, как будто мерз. Потом все-таки отозвался. «Это старая история».
— Вы же не любите старых историй, отец, — сэр Гай снова зевнул. И гончая зевнула и уткнулась ему в рукав.
— Я и эту не люблю, — ответил сэр Гилмор. — Но если вдруг Роберт Хантингтон не мертв…
— Я собираюсь на охоту, — сказал сэр Гай.
— Небось не на дичь, — снисходительно бросил сэр Гилмор. — Сын мой, охоться на кабанов. По крайней мере, кабана можно изжарить.
— А если в лесах не будет разбойников, то сколько золота не осядет под дубами Шервуда? — спросил сэр Гай, вставая. Он отшвырнул дремлющую собаку, она вскочила, но продолжила зевать во всю пасть.
— Пока что ты не поймал ни одного, — резко ответил сэр Гилмор. — Вот о чем подумай. Нельзя, запомни, никогда нельзя затевать того, что ты не в силах осуществить. Если другие видят твою беспомощность, жди беды.
— Я не беспомощен, — процедил сквозь зубы сэр Гай. — Если я получил удар по голове, это еще ничего не значит, кто их не получал.
— Все рано или поздно учатся соваться туда, где их били по голове, так, чтобы второй раз того же самого не получить, — отозвался сэр Гилмор. — И если ты беззаботен, как наш король, продли, Господи, его дни, так и ехал бы себе в Палестину. Спасение бы снискал хотя бы. А то, что ты делаешь…
— Я хотел в Святую землю, — отозвался сэр Гай. — И что вы сказали мне, отец? Вы помните?
— Помню, — проворчал сэр Гилмор. — Женить тебя пора, вот что.
— Только не на Изабелле! — ответил сэр Гай. — И кому нужен муж, которого держат взаперти в отцовском замке?
— Тогда вот тебе мое слово, — сэр Гилмор встал. Он был высок, его плечи еще не ссутулили годы, хотя держался он уже только чудом. Щеку рассекал тонкий шрам, уродующий и щеку, и густую бороду с проседью. — Сделай наконец как следует. Ты ломишься напрямик, как лось весной. Если ты думаешь, что это делает тебе воинскую честь — ты ошибаешься. Сделай как следует, иначе после моей смерти туго тебе придется. Разбойники — это мелочь, ты о соседях подумай.
Сэр Гай поставил кубок на край стола, едва не пролив. Поежился: сквозило. Отец подошел к нему вплотную, и, может, от этого было еще холодней.
— Никогда и никто не должен видеть, как ты делаешь глупости. Они все запоминают, как звери, и потом только ждут. — медленно произнес сэр Гилмор. — Сделай как следует.
— Я понял, — выдавил сэр Гай, которому жар так залил щеки, что воздух у лица казался ледяным.
— И еще, — подумав, добавил сэр Гилмор. — Вожака повесь. Особенно если его зовут Роберт, и он светловолос. Прямо там, в лесу, никакого суда. Ты понял?
Он не знал, почему Гисборн-младший покраснел еще больше, да и не различил этого во мраке. Что там свеча старому темному залу, где окна-бойницы с трудом пропускают свет и днем, что там очаг этому помещению, где темноты много, как и воздуха.
«Принеси мне голову своего врага», — пробормотал сэр Гай, которому чудились серые одежды и нежный шепот в правое ухо.
Предрассвет так тянулся почти бесконечно, и сэр Гай застыл в нем, как муха в меду. Он ведь не мог проспать всего несколько секунд, опираясь локтями на стол, прежде чем к плечу прикоснулась узкая рука?
А..нет, он спит. Иначе откуда здесь возникла Дженет собственной персоной, все так же в сером, все такая же спокойная? Она же не могла залезть через стену? Она не могла прилететь по воздуху? Или могла, как серая птица?
Замок спал, по стенам ходили часовые. Постель в углу похожа была на чернильную кляксу, и стол на кляксу, и кляксой был дорогой гобелен на восточной стене. И только она была живой, хотя и на нее серый предрассвет наложил свой отпечаток, приглушив краски. Сэр Гай вскочил.
— Я принесла тебе кое-что, — прошептала Дженет. — Это красное золото.
Сэр Гай не переспросил, что за золото, и зачем. Он любовался ею, нежданно влетевшей в его полумрак.
Тонкие сильные пальцы раскрыли его ладонь, и надели на палец гладкое, как речной камешек, кольцо.
— Поможет в темной дороге, — прошептала Дженет. Губы ее еле шевелились, голос был едва слышен, слова разлетались, как вспугнутые бабочки, которым не место в зиме.
— Темные дороги, — повторила Дженет, — враги и друзья, но враги — больше. Ты победишь их, только берегись с ним заговорить. Он — погибель и слава твоя.
Она двигалась по его заброшенному жилищу, как течет нежный туман, когда он только выползает в предрассветные лощины. И, как туман, постепенно заполняла его все. Куда бы ни глянул Гай, его взгляд все встречал ее — распущенные волосы, пепельные и пышные, тонкие руки, складки серой ткани.
— Я пришла, сэр Гай, — сказала она, и повторила, — Гай. Потому что ты ждал, верно? И не спрашивай, откуда я. Это не имеет никакого значения.
Приблизилась. Улыбнулась. И поцеловала в губы — коротко, быстро..слишком.
Он застыл, с дрожащими руками, внезапно замерзший, как будто его выкинули из теплой постели на холодный пол посреди зимней ночи, когда он уже как следует согрелся.
— Д-дженет, — сказал сэр Гай, чувствуя, как лязгнули зубы. Она была нужна ему, чтобы согреться. Лопатками он чувствовал ткань рубашки так, как будто она обледенела, и мелкие льдинки вонзились в кожу. Откуда такой холод?
Леди Дженет стояла перед ним, озаренная мягким теплым светом, как будто изнутри, а не той несчастной свечой, которая стояла на сундуке и чадила, потому что нагар никто не снимал, и выпускала темные нити к затемненному потолку. Серое платье сливалось с сумраком, и лицо возникало из этого сумрака почти бесплотно.
— Тшшш, — она поднесла палец к губам, она коснулась его плеча. — Гай..не делай так, — голос был нежен, как шелковая нить, и резал, как она, если неосторожно натянуть. — Милый Гай…не нужно.
И в тот момент, когда Дженет прильнула к его губам снова, сэр Гай понятия уже не имел, что ему делать, а что не делать, что с ним происходит, и не сон ли это. Она была обволакивающе-нежной, она была гибкой, как змея, когда прижималась к Гаю, но горячей, до того горячей, что Гисборн едва не задохнулся от жара.
Она отстранилась, лаская пальцами его затылок, взгляд ее, такой холодный днем и при всех, обжигал теперь еще сильнее, чем поцелуи.
На некоторое время его охватила тревога, жгучая, но не перекрывающая безумный жар тела. Беспокойство обожгло позвоночник — а может быть, это был сквозняк, — и исчезло. Потому что какой сквозняк, когда тебя целуют в шею, а ты этого даже уже не хотел, настолько все было невозможно. Сгрести ее, смять, прижать к себе, чтобы не вырвалась.
— Тшшш, Гай, все будет, — прошептала она на ухо, и он утонул совсем.
Всю жизнь, сколько сэр Гай помнил себя, другие направляли его волю незаметно, но властно. Или заметно и властно, как повезет. В общем-то ничего он и не имел против того, чтобы служить другим, какой рыцарь не служит! В службе вся суть, вся слава, вся любовь — все, что только можно хотеть. Но суровая школа отца учила его из года в год одному — ничто не бывает простым, особенно если таким кажется. Если тебя отправляют в дальний поход, поручают тяжелое дело, которое не очень-то радостно выполнять — тогда тебя наградят. Но когда от раза к разу предлагают то, что ты и сам бы хотел получить или сделать — не выйдет ли цена за это больше, чем ты можешь себе представить?
Гай не хотел так думать — это значило бы жить так же уныло, как его отец, видевший во всяком человеке недоумка либо врага. А сэр Гай любил жить весело. Но теперь, когда наставления отца, бредовые сны, видения и подсказки вели к одному, ему стало неуютно. И было неуютно все утро, пока он пытался сообразить, было ли вчера настоящим или не было, и если нет — то откуда на его пальце кольцо, горевшее красноватым, гладкое, с едва заметным тонким узором, непривычное и одновременно как будто новая часть его самого.
Он никак себе свой неуют не пояснял, но знал точно, что ему должно бы дышаться веселее, даже если свидание и приснилось.
«Зачем им всем его голова?» — спросил он себя, кланяясь матери.
«Мне она нужна для мести..а им зачем?» — повторил он, когда рассеянно кормил с руки гнедого в пустой гулкой конюшне.
К полудню небо обложило, в тучах созревал снег. Ворота открывались так медленно, когда уже хотелось подставить лицо ветру. Думать в седле Гай любил — потому что мысли быстро улетучивались, а ему казалось, что теперь-то он и принял правильное решение.
Слякотная туманная зима постепенно сменилась зимой белой. Ночью лег снег, днем его уже исчертили звериные следы, и охотники собрались добыть свежего мяса.
Робин позвал Элинор на охоту в то же утро, просто явившись к ней с тремя товарищами и постучав кулаком в ставень. Он радовался снегу, как ребенок или зверь, и его радость передавалась окружающим, как будто он предлагал им пить ее из того же кубка, откуда отведал сам.
— Просыпайся, Мариэн! — крикнул он. — Солнце высоко, и надолго таким не останется.
Робин и его компания — на этот раз только Скарлетт и Маленький Джон, которые начертили на снегу круг и по-детски играли в ножички — терпеливо ждали, пока она переоденется в то, что ей досталось от одного из их разбойничьих налетов, вещи, сшитые на юношу, которые висели на ней мешком. Зато тепло и надежно — и от лесных превратностей, и от чужих глаз.
— О, наш маленький Джейк вернулся, — хохотнул Скарлетт. — Ты хорошо себя вел с утра, Джейк? Тех, кто ведет себя плохо, сам знаешь, взрослые с собой не берут.
— Да, — сказала Элинор и, подумав, быстро добавила, — а ты? Ты вел себя достаточно хорошо?
Робин и Малютка Джон расхохотались. У Элинор был теперь свой лук, но она все еще чувствовала себя с ним неуверенно, как с новой непонятно зачем нужной рукой. В этот раз она едва не забыла его дома, и пришлось возвращаться под беззлобные шуточки Скарлетта.
Наконец двинулись. Робин молчал, всматриваясь в окружавшую их белизну, по которой местами были рассыпаны следы, слегка отливавшие загадочным и искристым — Элинор несколько раз проверяла, нагибаясь вслед за изучавшими их мужчинами.
Но все-таки, хотя она не раз видела, как режут скот, и не могла сказать, что особенно боится крови, выстрелить в оленя оказалось выше ее сил. Когда разбойники наконец взяли след, она постаралась замешкаться и не смотреть. И дала себе честное слово в следующий раз непременно поучаствовать — когда она привыкнет. Другие женщины ее круга охоты не гнушались — по крайней мере любили присутствовать. А вот у Элинор как-то не сложилось. И когда великолепного красавца оленя утаскивали по снегу, так что за рогатой головой оставался множественный перепутанный тонкий след, похожий на закинутый в снег невод, под который подстилалась узкая красная лента, Элинор отвернулась. Ее товарищи не заметили ничего: в конце концов, если уж им встретился один олень, то, конечно, никто не удивился, что подстрелил его именно Робин. Элинор шла следом за довольными Уиллом и Джоном (Робин, как у него водилось, вприпрыжку унесся вперед), которые волокли добычу, и корила себя за то, что ничем не помогла мужчинам. Она могла хотя бы попытаться — и почувствовать, что не совсем бесполезна в лесу…
Поэтому Элинор, как всегда, пропустила самое интересное — а именно то, что навстречу им бесшумно и быстро выбежал из чащи ее первый в Шервуде знакомый — Дэвид. Дэвид с наступлением зимы раздобыл себе меховой плащ — целиком из таких светлых заячьих шкурок, что мог хорошо прятаться в снежные дни, но плохо терялся в лесу, когда бывало слякотно. В непогоду он выворачивал свою обнову наизнанку.
— Робин, — крикнул он, подбегая, — добыча. И рядом совсем, а я один.
— Кто? — спросил атаман, сразу подбираясь, как хищник перед прыжком. — Сколько?
— Да управляющий Гисборнов, — задыхаясь от бега, сказал Дэвид, — я в лагерь бежал, чтоб успеть его перехватить у лощины. Они не спеша едут, у них телега, сюда вот-вот доберутся. А тут вы… быстрей решайте.
— Гиисборнов? — протянул разбойничий атаман, и Элинор готова была поклясться, что у него вытянулось лицо, и едва не показался между оскалившихся в мечтательной улыбке зубов раздвоенный язык. — Этого — до нитки. Так, — сказал Робин, с которого мечтательность слетела в минуту, как тонкое покрывало. — На дорогу, парни. Как обычно, двое на ту сторону, а мы с Уиллом по эту. Оленя тут бросайте, потом оттащим. — он понял, что что-то забыл — и оглянулся к Элинор. — А ты… Дойдешь с нами до дороги и за деревом станешь. Одной в чаще…не годится. Если что — со всех ног беги к нашим. Поняла?
Элинор бросило в жар — она никогда не видела, как грабят, и теперь, когда все внезапно должно было произойти у нее на глазах, ей стало одновременно страшно — и так любопытно, как бывало когда-то в детстве перед запертой крышкой колодца, где было достаточно глубоко, чтобы убиться, и при этом смертельная сырая глубина тянула к себе, словно опутывала паутиной.
Робин быстро подошел к ней и позволил себе помешкать еще секунду, протянув руку, чтобы натянуть ей на лицо полотняный платок, которым она повязывала шею, и надвинуть капюшон.
— Никто и не посмотрит, не до того, — произнес он на одном дыхании, — пошли.
Сомневаться не было времени — она подчинилась, как остальные, и только старалась не отставать от них, хотя, конечно, сразу отстала. Было видно, что они стараются не дать ей потерять их из виду.
Когда она, задыхаясь, добежала вслед за разбойниками до дороги, Робин уже занял свое место на высокой толстой иве и рукой указал ей, где встать. Элинор скрывали от дороги толстый дуб и кусты терна, облепленные высохшими ягодами, и потому не совсем прозрачные.
— Шшш, — сказал ей Скарлетт, прижавшийся спиной к соседнему дереву и придерживавший тетиву двумя пальцами так, чтобы натянуть ее в любой момент.
Они показались на дороге почти сразу, и Элинор замерла, боясь дышать. Ей казалось, что на нее непременно посмотрит или возница, правивший нагруженной телегой, или сам управляющий, которого она однажды видела издали, или кто-то из охраны — четверых крепких молодцов. Она сосчитала — и сердце ухнуло в пятки. Четверо против шестерых. Может, Робин передумает? Элинор не видела разбойника, но помнила, где он притаился.
Она уже различала управляющего, ехавшего на своем вороном жеребце первым. Это был коренастый мужчина средних лет, широкоплечий, как кузнец, и надменный, как епископ. Его лицо, обрамленное редкой светлой бородой, было как будто нарисовано на стене церкви, и уж потом по недоразумению его зачем-то дали человеку. Это лицо Элинор, конечно, не видела с дороги — но знала, какое оно, потому что не могла забыть с тех пор, как увидала близко. Сейчас ей было видно только эту кряжистую фигуру, меховую опушку плаща да рукоять меча, выступавшую над седлом.
Голос Робина, который легко заступил дорогу коню и всаднику, заставил ее вздрогнуть: с этого момента дороги назад уже не было.
— Добрый день, путники, — сказал он так громко, что Элинор зажмурилась. — Я думаю, вы знаете, что вам делать, если вы встретили в Шервуде людей в зеленых капюшонах. Надолго мы вас не задержим. Просто передайте нам все, что везете — и езжайте себе с чистой совестью.
— Ты хорошо подумал? — осведомился управляющий. — Карман не треснет? А может, давай так — я тебя отпускаю на все четыре стороны, а ты забываешь, какую нес чепуху?
— У меня мало времени, — в голосе Робина появились металлические нотки.
— У меня тоже, — был ответ — и Элинор вздрогнула, потому что следующим звуком был скрежет стали.
Сперва Элинор совершенно ничего не различала. Под кем убили лошадь? На кого несется этот человек — верхом, с мечом, против пешего..да это Робин? Кони ржали, люди рычали, как звери, металл бился о металл с таким звуком, что от него пробирало до костей.
Она прижалась к стволу приютившего ее дерева, как будто могла слиться с ним в одно целое — и боялась, тягуче, как в детстве. Потом ей стало понятно, где мелькает капюшон Малютки Джона — вот же он, он же выше всех, понятно, что управляющего наконец спешили, и он схватился с Робином — и понятно, что у Робина появился второй противник, один из охраны, который примеривается, как бы ударить насмерть, и которого Робин просто не видит, а остальные и не успеют заметить, связанные боем с возницей и охраной. Те дрались, как сумасшедшие — трусов Гисборн не держал, и даже Джону приходилось трудно.
У Элинор совсем не было времени. Не было права крикнуть. Не было никакого смысла бежать, чтобы отвлечь этого человека. Она натянула лук почти без всякой надежды, во внезапном оледенении сознавая, что вот сейчас меч точно рассчитанным движением опустится на прикрытую только суконным капюшоном голову — и Робина не станет. А Робин не чует, что у него за спиной и, еще живой, он почти что покойник. Конечно, Элинор промахнулась. Стрела свистнула мимо и вонзилась в снег далеко позади убитой лошади управляющего. Но худой слегка сутулый парень, который почти завершил размах — вот как длилась теперь для нее секунда — вздрогнул, отпрыгнул от
этого смертоносного свиста — и ему не хватило секунды.
Ледяными дрожащими руками, уверенная, что не успеет, Элинор натянула лук еще раз, прицелилась снова. С третьей стрелой она не соображала уже, что Робин заметил второго противника и разорвал расстояние так, чтобы никого не пускать за спину. Она так и не поняла, попала ли в эту серую сутулую спину сама — или парень выскочил на выстрел, кружа вокруг Робина. Он упал, даже не вскрикнув, а Элинор застыла на месте, сжав лук так, что руки сразу онемели.
У нее расплылось в глазах все, кроме утоптанного снега, на котором лицом вниз лежало тело убитого стража.
Когда бой стих, она, так же точно ничего не соображая, вышла из своего укрытия и пошла к убитому, прижимая к себе лук. Стрела с ярким оперением притягивала Элинор, как свеча. Там были ее собственные перышки, которые Малютка Джон покрасил для нее луковой шелухой в яркий желтовато-рыжий цвет.
— Не подвел Маленький Джейк, — присвистнул Скарлетт, обходя тело.
— Во дает бабенка, — добавил Малютка Джон, — то есть я хочу сказать — женщина.
Робин обернулся, пряча меч в ножны, и только в эту минуту Элинор наконец заметила его — и остальных.
— Как бы того..не сомлела, — сказал Малютка Джон, голос которого доносился до Элинор, как сквозь вату.
Она увидела, что здоровяк почему-то оказался совсем рядом с ней и с любопытством вглядывается в ее лицо.
— Ну, понесу, — пожал плечами Робин. — Нетрудно Маленького Джейка поднять. Мариэн, как ты?
Элинор с трудом встала — и когда она сползла на снег? — подавила тошноту и стянула с лица полотно: ей трудно было дышать.
— Не надо нести, — выдавила она. – Я пойду сама.
— Ну и умница, — почему-то очень нежно сказал Робин. — А на меня обопрешься.
Она слушала его, как ребенок, и понимала с трудом, но на всякий случай кивнула.
— Ты мне жизнь спасла вообще-то, — заметил Робин, но Элинор была совершенно не в состоянии обрадоваться.
— Молодец наша голубка, что и говорить, — подтвердил Малютка Джон. — Огонь девка…то есть я хочу сказать…
— Так, — оборвал его Робин. — Дэвид, беги к парням, пусть бочки быстро в лагерь волокут — а телегу тут оставить. Джон, оленя заберешь, по дороге ребят встретишь — пусть помогут.
— Да я, — начал Джон, но Робин не дал ему договорить.
— Скарлетт, деньги. Смотри, чтоб все собрали.
Голос Робина казался ей каркающим и резким. Она все смотрела на лицо убитого, неуклюже, как тряпичная кукла, разметавшегося в снегу — и оно было белым, как снег, только кровь, струйкой стекавшая по уголку рта — до тихой жути красная.
Робин взял ее под руку, мягко отобрал лук и повесил ее колчан себе за спину. Элинор подумала о том, что будет ужасно, если ее сейчас вырвет.
— Я совсем раскисла, — сказала она. — Я больше не буду, — ловушка с лязгом захлопнулась. Она пыталась и не могла понять, какая это ловушка. В виски ударила тупая боль. Один человек умер. Другой не умер. Она пыталась свести эти вещи воедино — а они рассыпались и рассыпались.
— Конечно, не будешь, во второй-то раз так не воротит, — сказал Малютка Джон и ободрительно подмигнул. — Иди, не смотри туда. — он помахал рукой спине убегающего Дэвида. — Ура Маленькому Джейку и нам!
Старший сын Матушки Джейн тут же принялся свежевать оленя. Пещера, в которой разбойники устраивали свое зимнее логовище, опустела в минуту. Все, кроме героев дня, отправились таскать награбленное и готовить костер, а в сторонке от этой суеты Робин расстелил свой плащ и высыпал на него целый мешок разнокалиберных монет.
Элинор отупело смотрела, как Робин и Скарлетт сосредоточенно считают деньги. Они пересыпали их под смех Малютки Джона, складывали столбиками, Робин загибал пальцы. Скарлетт несколько раз сбился, и они начали все заново.
Потом Скарлетт с широкой улыбкой придвинул ей горку золотых, серебряных и медных монет — и Элинор поняла, что ей выделили обычную разбойничью долю. Она видела лицо Робина, который смеялся этому, как удачной шутке, осклабившуюся физиономию Малютки Джона, который подмигивал ей. Прикоснуться к деньгам Элинор не могла — ей казалось, что она просто умрет, если притронется к ним. На месте. Ее хвалили, ее беззлобно поддразнивали, как будто она и правда была мальчишкой.
Только Робин внезапно посерьезнел, встал и помог ей подняться.
— Робин, — прошептала она, опираясь на его руку — очень вовремя предложенную, потому что мир опять пошатнулся, — у тебя есть выпить?
— Выпить или попить? – осведомился он.
Элинор помотала головой. Язык ее не слушался.
— Найдется, -сказал он. — Нальем тебе, как всем.
— Можно, — наконец совладав с собой, прошептала Элинор, — можно я возьму бутылку и пойду к себе? Я не могу сейчас с вами.
— Все можно. Идем, я отведу тебя и все принесу, — так же шепотом ответил Робин. — Черт, ну как же тебе помочь-то… — сказал он, уводя Элинор к ее домику. — И почему Матушка Джейн вздумала в деревню уйти, когда она так нужна…
— Я справлюсь, — отрезала Элинор. — Как все справляются.
Робин был жив. Робин был совершенно жив. Растрепанные пряди из-под капюшона, лихорадочно блестящие глаза. Жив!
Тот был мертв. Он лежал на снегу. Он остывал. На его лице не таял снег. Мертв.
Потом она подумала, что никогда бы больше не увидела Робина. Никто бы не сказал «чем же помочь тебе». Сердце упало и замерло, потом неуклюже сделало пару ударов. И пошло.
Мир постепенно возвращался к ней — более тяжелый и серый, чем прежде, но более настоящий.
— Так все делают, — сказала она больше сама себе. — Нельзя было так не сделать. — и попыталась снова проглотить вставший в горле комок.
Ей впервые не казался тесным низенький домик отца Уилфреда, где в стенной нише неприкосновенным лежал его старый молитвенник, а тени по ночам становились такими огромными, что, казалось, вот-вот распрямятся и пробьют крышу. Хотелось, чтобы места стало еще меньше, спрятаться от всех — и чтобы бледное лицо убитого не преследовало ее, не стояло перед глазами, то истончаясь, как утренний туман, то становясь ярче, чем угли в камине.
Иногда к горлу подкатывала тошнота, и Элинор до боли в глазах смотрела на огонь. Зажмуриваться было опасно. «Я его убила, — спокойно думала Элинор. — Именно я. Совсем.»
— Ничего, выпьешь и спать ляжешь, — сказал Робин, который сам развел огонь в очаге и теперь снова накидывал плащ, чтобы идти обратно в лес. — Только поесть надо.
— Я…не могу. — Элинор вообще не представляла, что теперь хоть когда-нибудь сможет смотреть на еду. Как можно есть, когда ты помнишь белое лицо на фоне слякотного леса?
— Все будет хорошо, — сказал он, слегка разворачивая ее за плечи к себе, и Элинор почудилось, что она впервые видит и Робина, и его растрепанные волосы, бросающие тени на лоб, шрам над левой бровью и след копоти на щеке. Все это после туманности ее кошмаров показалось таким ярким, что Элинор вынужденно прищурилась. Робин внимательно посмотрел на нее, лицо в лицо, и в зрачках огонь отражался, как внутреннее тепло, которое проглянуло сквозь земное тело. — Все будет, — повторил он. — Это сейчас кажется, что ты вечно такая останешься. Перетерпи и не надо стыдиться, что оно так. Завтра к отцу Туку сходишь..
— Я не буду раскисать, — почти со злостью сказала Элинор, понимая, что давно раскисла. — Мне же уже нет обратной дороги…
— Все, — сказал Робин, — я сейчас принесу тебе вина, а ты постарайся до моего возвращения не думать.
«Роберт Хантингтон, — думал сэр Гай. — Роберт Хантингтон»… Хантингтон мертв — тот, который женился на графской дочке и так взял титул. Как он там умер..да какая разница, как. Кому отошел титул? Там нет никакого Роберта.
Какая, черт возьми, разница, который Роберт? Ему казалось, что разница есть. Вот что-то подсказывало, а что — поди знай. Ну ладно…а если сын? Мальчишку Гай, кажется, пару раз видел. Как его звали? Черт знает, как его звали, если он сгинул столько лет тому назад.
— Сэр Гай, — сунувший нос в комнату мальчишка был чумаз, от его засаленной рубахи пахло дымом. — Сэр Гай, там это…ваш отец зовет.
Спускаться к холодному ветру и подползающей ночи совсем не хотелось. У сэра Гая была недопитая чаша и мысли, он вообще никого не хотел видеть. Но если зовет отец, надо идти. Мальчишка под его мрачным взглядом сгинул, как не было, а Гай сбежал по вытертым каменным ступеням, отворил тяжелую дубовую дверь…
Сэр Гилмор Гисборн стоял там, во дворе, холодный ветер раздувал его плащ и ерошил волосы. Не разглядеть лица в сумерках, только фигура.
— Повесь его, — глухо сказал он, едва завидев Гая. — Повесь эту тварь на самом высоком дереве, какое только найдешь, — и указал на телегу, где лежало что-то темное..очертания тела сэр Гай признал не сразу, сперва казалось — куча тряпок. — Такая сумма от нас еще не уходила, — прошипел сэр Гилмор. — И допускать такое — значит дать им право думать, что они могут все. Я напишу шерифу. И езжай на рассвете. Наших бери, решим, сколько. И прихвати с собою веревку покрепче.
Гай молча поклонился отцу, а сам думал, кажется ли ему или впервые за долгие годы голос сэра Гилмора оживился — даже настоящий гнев бывал у него обычно холоден, как лед, а тут вдруг проглянуло что-то похожее на жизнь. Сэр Гай даже не поинтересовался, какую такую сумму и за что везли ему из Ноттингема, не спросил, что еще осталось в руках лесных грабителей. Он слушал отца и прикидывал, как бы не упустить возможность. Кольцо на указательном пальце грело его нежно, как солнечный луч на холодном камне.
Когда Робин вернулся к своим, они уже раскупоривали бочонок. Малютка Джон торжественно выставлял кружки, а Уилл Скарлетт следил, чтобы всем досталось поровну.
— Что, пойдешь к своей голубке? — со смехом спросил Маленький Джон. — Мы-то видим, атаман, как ты к ней захаживаешь то и дело…
— Заткнись, — ответил Робин. — Налейте мне…хоть в бутыль, что ли… У нее муж, и она святая, ясно? Ладно. Веселитесь, а я пойду. Я там сейчас нужнее. — он пнул первый подвернувшийся чурбак. — Вот что это, а? Матушка Джейн в деревне, отец Тук неизвестно где, а у нас такое дело. Разгильдяйство.
— Ну так неужто не сможешь утеш, — Малютка Джон оборвал сам себя, — все, молчу, молчу, атаман.
На скрипнувшую дверь она обернулась, пряча дрожащие пальцы в рукава. Все еще одетая мальчишкой, она казалась так еще беззащитнее. От выбившихся прядей лицо казалось еще более заострившимся и бледным. Навстречу ему Элинор улыбнулась, хотя глаза ее были мучительно мутны.
Робин плотно прикрыл дверь, чтобы не впустить морозный воздух. Поставил на стол большую пузатую бутыль в ивовой оплетке, рядом бросил охотничью сумку и улыбнулся ей.
— Парни ужин только что собрали. Ворчали, что я тебя не привел, — с этими словами Робин открыл сумку и выгреб на стол кусок жареной оленины, сыр и хлеб.
— И отчего же не позвал? — спросила Элинор, моргнув несколько раз — тяжелыми веками, как спросонок. — Не стоило оставлять их.
…Ей показалось, что она впервые видит и Робина, и его растрепанные волосы, бросающие тени на лоб, шрам над левой бровью и след копоти на щеке. Все это после туманности ее кошмаров показалось таким ярким, что Элинор вынужденно прищурилась.
Робин внимательно посмотрел на нее, глаза в глаза, и в зрачках огонь отражался, как внутреннее тепло, которое проглянуло сквозь земное тело…
Робин помолчал. Потом налил себе и ей. Потом пожал плечами.
— Когда я убил человека в первый раз, у меня тряслись руки, — сказал он наконец.
Она криво улыбнулась. Ей хотелось броситься к нему на шею и сказать: «Я так испугалась, и теперь мне страшно тоже». Но она сказала только:
— Ты пришел посидеть со мной?
— Да, — отозвался Робин. Он нарезал мясо и хлеб на ломти, положил одно на другое и самый огромный протянул Элинор.
Она едва справилась с собой, чтобы не отшатнуться, и прижала руки к лицу.
— Надо, — строго сказал Робин, слегка сжимая ее запястье, — Хоть немного, но надо.
…Элинор едва понимала его, но ухватилась за твердый и ласковый голос, как утопающий за соломинку, и послушно приняла хлеб…
— Вроде ничего, — сказала как будто сама себе и несмело улыбнулась, кутаясь в теплую рубаху — не по размеру и совсем не того цвета, который был бы ей к лицу.
— Спасибо тебе, — на нее хотелось смотреть и смотреть, потому что вдруг стало ясно…
— За что? — Элинор постепенно оживала, но ее взгляд оставался больным — ни намека на безумного подростка с длинным луком, который посылал стрелу за стрелой, пока одна из них не нашла цель.
— За то, что прикрыла спину, — твердо сказал Робин. — Это важно, когда есть на кого положиться, — Робин снова отпил вина и слегка наклонил голову. Он был совершенно серьезен, как будто им снова предстоял бой, а она была его товарищем. А ведь была, черт побери. Почему «как будто»? От этой мысли мир качнулся. Осветил ее новым светом, резким и ярким.
Элинор хлебнула еще, в ее глаза постепенно возвращался блеск, к щекам прилила кровь.
— Тебе спасибо, — тихо сказала она.
— Да за что? — Робин еще смотрел на нее, как впервые — и не понимал, почему ему раньше не было видно такой простой правды. Простой же, как …как правда?
— За все, — отозвалась она.
Тогда Робин осторожно обнял ее за плечи, как будто кормил младшую сестренку, у которой был тяжелый и обидный день.
— Ты ешь, а то захмелеешь быстро.
— А может, я так и хочу? — сказала Элинор и улыбнулась — уже не криво, но слабо. Ее щеки медленно розовели.
— Тогда все равно нужно есть, — терпеливо пояснил Робин, — На голодный желудок потом плохо будет, — он говорил так, будто ее желание было чем-то совершенно обыденным, и так же обнимал ее — как будто им совершенно обычное дело сидеть в обнимку и говорить о вине. Вдруг кольнуло под самое сердце — что хорошо было бы, если бы…на самом деле…
…Элинор кивнула и придвинула еду ближе к себе. Она не делала попыток стряхнуть с себя руки Робина. Он был здесь. Он был жив. А его могло не быть, и от этого рука на плече казалась теплее, настоящее и важнее всего, что было с ней когда-нибудь. Чем прошлое, чем будущее, чем те, кого она любила давно и могла бы продолжать любить. Она смотрела в это лицо — и не было на свете ничего кроме. Разве только кровь на снегу. После которой мир вообще не мог бы быть прежним. И спасти от призрака этой зловещей красноты могло только то, что изменилось так солнечно — что он остался жив.
— Храбрая ты, -сказал Робин, все еще лихорадочно глядевший ей в лицо. Он все еще соображал — как проглядел? Как? И вспоминал эту стрелу с желтыми перьями, и думал, что вот она — живая и настоящая, самая настоящая на свете, и как к ней прикоснуться — и как можно не прикасаться к ней?
— Послушай, тебе всегда так грустно, когда ты выпьешь? — перебила его Элинор.
— Смотря по какому поводу пить, — отозвался Робин.
— Это несправедливо. — сказала она, . — Все поют, когда выпьют. А я плачу, — по ее раскрасневшимся от вина щекам и впрямь текли слезы, а подбородок вздрагивал. — Может, выпила мало?
— У кого что на душе, то и выходит. Весело — еще веселее становится, грустно — слезы текут, — Робин подлил еще вина в чашку Элинор. Потом отпил из своей. Осторожно стер ладонью слезы с ее щек. — Плачь, раз плачется.
Он был, кажется, немного пьян — уже? Всего ничего выпил-то. Мир сузился до круга света и ее узких плеч под мягкой шерстью. Элинор или Мариэн, какая разница, как ее звали.
— Тебе надо к ним, а то что ты весь вечер со мной, а я плачу. — и хлебнула еще. — Как жаль, что я не умела стрелять раньше. Я бы его..
…Вино постепенно делало свое дело. Свет мигал, голова кружилась, хотелось сразу плакать и смеяться, было жаль весь мир, отчего ему зимой так холодно, отчего мерзнут птицы и умирают люди? Было радостно, потому что вот же Робин, такой хороший и все понимает, и ничего не страшно, пока не опустела бутылка, вот. Она улыбнулась сквозь слезы и прижалась щекой к его руке…
— Кого?.. — осторожно спросил он, одной рукой снова обнимая Элинор за плечи.
Может быть, от тепла, от внезапно хлынувших в память воспоминаний, от того, что опьяневший ум постепенно терял способность сосредоточиться — Элинор расплакалась совсем и уткнулась ему в руки.
— Гисборна, -всхлип, — например, — прорыдала она. — Или эту скотину сэра Николаса. Или обоих по очереди.
Робин прижал ее к себе, осторожно покачивая, как ребенка.
— Я тебе дам такую возможность, милая моя… — тихо сказал он — хотел добавить еще что-то и осекся, одернул сам себя.
Налетел ветер, ударил в закрытый ставень, старое дерево застонало, из очага полетели искры. Элинор подняла голову и посмотрела на него.
— Еще выпить, да?
Хлебнула из чашки, уже не очень понимая, что пьет, и снова уткнулась в его плечо.
— Пожалуй, — Робин опустошил свою и налил обоим снова. Потом снова прижал Элинор к себе.
— Мы уже напились или еще нет? — пробормотала Элинор. — Это называется напиться?
— Почти, — ответил Робин. — Еще немного, и будет именно оно.
— Хорошо, — сказала Элинор и хлебнула еще. — Только, кажется, я не могу встать.
Снег. Кровь на снегу. Один человек умер, другой человек жив. И тот, который жив, пьет и смеется. И можно прикоснуться к его руке.
— Ничего, я тебя потом отнесу. Так. Давай-ка за что-нибудь выпьем. А то неправильно выходит, — сказал Робин.
— А за что выпить? — прошептала Элинор, моргая, чтобы отогнать кровь на снегу и вернуть его лицо, освещенное огнем из очага. — Я согласна выпить за что-нибудь.
— За будущее, например, — Робин поднял чашку.
— За будущее, — согласилась Элинор. Будущее — все, что у нее теперь оставалось. Прошлое было отсечено, вот сегодня, только сегодня — красным на белом. Чашки глухо стукнули стенка к стенке. Робин прикинул, что бы еще сказать. Ему казалось, главное — говорить, чтобы она слушала, а не думала. А мысли путались, поди собери их, проклятые.
— С тобой пить не беда, — быстро сказал он. — Вот с Джоном тяжко. Он меня выше на голову и тяжелее вдвое. А хмелеет раньше. Представь, тащить такого?
— А ты никогда-никогда не пьянеешь? — спросила Элинор и хлебнула еще.
Их глаза встретились. Боль понемногу таяла, как лед. Робин перехватил ее под плечи поудобнее. Пить ему совсем не хотелось, а в глазах плыло — все, кроме ее лица.
— Почему? Пьянею. — как она там? Слушает. Не плачет. — Только позже многих. Кажется, только Скарлетт крепче.
— Тебе не грустно, что ты трезвый? — немедленно спросила Элинор, ярко вызолоченная отсветами пламени. Она вся была золотистой — волосы, щеки, губы, даже в глазах золотые огоньки.
Стрела с желтыми перышками. Живой Робин. Монеты на плаще. Голова кружилась сильнее. Потом все отошло — осталось только его лицо, спасительное и близкое.
— Нет, — Робин покачал головой, — Да и не такой трезвый уже. Давай за Шервуд, — чашки снова стукнулись одна об другую. Поленья трещали. Огонь то вспыхивал, то гас.
— Давай, мне нравится Шервуд, — у Элинор горели щеки и блестели глаза, как будто ее била лихорадка. Ей уже совсем не хотелось плакать, она улыбалась расслабленной улыбкой человека, с которого сняли огромный груз, и которому наконец-то после долгого времени слез не хочется плакать.. Обняла Робина за шею, точнее, он с опозданием обнаружил, что его уже обнимают. — Мне нравится даже то, что я останусь тут навсегда. Если б только не Дик…
Он ждал слез — когда она вспомнила — но Элинор не плакала, а улыбалась. И тогда он осторожно сказал: «У него самая храбрая мать в округе».
— Пусть растет большой и никому не позволяет себя обижать, — громко сказала та потолку в длинных трещинах. — Знаешь о чем я молюсь? Чтоб он был сильнее нас всех и мог каждого, кто встанет…на..его…пути, — Элинор хлебнула еще. — Послушай, Робин…
— Да? — откликнулся разбойник.
— У тебя так часто бьется сердце, — сообщила Элинор, прикасаясь раскрытой ладонью к его груди — так дети и кошки устраиваются поудобнее.
Робин слегка оторопел от этого замечания, и кровь бросилась ему в лицо, как жидкий огонь.
— У меня тоже? Это от вина? — спросила Элинор, все еще улыбаясь.
— Да, — немедленно согласился Робин, — От вина. Давай-ка за твоего младшего пасынка выпьем.
— Давай, пускай ему там везет. Он славный мальчик, — сказала Элинор и хлебнула еще. — Теперь понятно, почему пить вообще-то нельзя.
— Пускай, — согласился Робин, — А почему же?
— Потому что голова кружится и встать не можешь, — быстро пробормотала она.
— Не увидит никто, — пообещал Локсли — уж в этом-то он был совершенно уверен.
— А если и увидит, — упрямо и как-то горько — опять — прошептала Элинор, и в уголках ее глаз блеснула влага. — Что толку, если будь ты хоть белее снега — любой может сказать, что ты грязь — и ему даже бог поверит? Вот что я пью, что не пью, что ни делай. Они меня…они меня, Робин, при всех, как девку гулящую…
— Плевать на всех, — сказал Робин, — Если у кого-то хватает подлости поливать невинного человека грязью, то это они — дрянь. А уж никак не ты.
Робин обнял ее покрепче — уже не потому, что хотел защитить от ночи и страха, он просто не мог удержаться, не мог отказаться от этого — от ее тела под чужой, непривычной мужской рубашкой, которое так мягко ложилось в руки, от дыхания у себя над ключицей — и от того, чтобы вот так, сверху смотреть на полуприкрытые ресницами затуманенные глаза. Он улыбнулся и негромко вздохнул, надеясь, что сможет ровно дышать еще немного, чтобы оторвать Элинор от себя, уложить и накрыть чем-то. Отпустить ее — на это нужны силы, но обнимать ее дальше…
— Что? — сонно спросила она.
— Да нет, ничего. Все хорошо, — Робин порадовался, что Элинор не видит его лица. Он отчаянно пытался найти хоть какую-то точку опоры в пылающем воздухе вокруг, в самом себе, в этой чертовой лавке, чтобы наконец отпустить ее и уйти, ткнуться лицом в снег. Такой точки не было, оставалось только не шевелиться и надеяться, что он сможет взять себя в руки через…какое-то время.
— А..ну ладно, — сказала Элинор, которая уже почти спала — так спокойно, как никогда в жизни. — Я тяжелая, да?
— Нет… — хрипло отозвался Робин, почти оглохший от стука собственного сердца, — Мариэн…, — прошептал он, ощущая, как горячий яркий вихрь увлекает его — и понимая, что удержаться на краю не сможет, — Ты прости… — Робин быстро наклонился к ее лицу и поцеловал в губы.
Сперва она обняла его за шею крепче. Не ответила на поцелуй, но не сопротивлялась, позволяя ему эту жадную ласку. И только спустя несколько секунд, длинных, как часы или даже дни, вздрогнула и оттолкнула его.
«Прости», — прошептал Робин, которому в виски ударило сердце.
Элинор села, задыхаясь, вся дрожа мелкой дрожью, и поглядела на него широко раскрытыми глазами. Даже отражение пламени в ее глазах дрожало, не поймешь, это страх, слезы, готовые пролиться, или солнце, которое он на мгновение увидел.
«Я люблю тебя, — добавил Робин. — Черт знает, как давно».
«Господи боже мой, — прошетала Элинор, — Господи боже».
Робин понял, что протрезвел. Мир проявился из тумана и стал резче. Ее лицо. Стены. Очаг. Раскаленные камни. Колеблющийся свет, то ярче, то темнее.
— Мне хорошо рядом с тобой. Лучше и быть не может, — он смотрел на нее в упор, клал слова, как камешки, и почему-то радостно ощущал, что терять уже нечего — никакого пути назад, как он привык, — Мариэн. Любить тебя — это дар. Если вдруг…мне его довольно. Не бойся.
Элинор положила руку ему на плечо, и огромные чернильные тени на стенах всколыхнулись, как будто воздух вокруг них бурлил.
— Робин…
Разбойник осторожно накрыл ее ладонь своей, неотрывно глядя в глаза. Он хотел видеть ответ, любой.
Она обхватила его за шею, как ребенок отца или старшего брата и прошептала на ухо.
— Я тебя…тоже.
Робин привлек ее к себе и крепко обнял. Он ничего не говорил, даже, кажется, не дышал, когда нашел ее губы и припал к ним, упиваясь ее мягкостью и соленым привкусом слез, ее вздохом, ее трепетом, ощущением ее тонких пальцев в своих волосах.
Она отвечала почти неощутимо, несмело, а потом он почувствовал горячую каплю у себя на щеке — и еще одну, и еще.
— Счастье мое… — горячо прошептал Робин, отрываясь ее губ и осторожно целуя щеки и волосы, — Не плачь… Скажи… Ты выйдешь за меня?
Едва не задохнувшись, Элинор вцепилась в его плечи, как будто рисковала утонуть или упасть.
— Будь я проклята…да.
— Спасибо…, — мягко и ласково сказал Робин, отводя рукой от ее лица растрепанные волосы.
Элинор некоторое время неотрывно смотрела в ошалевшие от вина и охватившего их безумия глаза Робина, а потом потянулась к нему сама и прикоснулась губами к его губам. Робин осторожно надавил ладонью на ее теплый затылок, думая — только бы она никуда не делась — и ответил — долго, горячо, почти забыв, как дышать. У нее был терпковатый привкус выпитого вина — и соли, от нее кружилась голова, и совершенно немыслимым казалось, что однажды эта жажда будет утолена, и он успокоится. Завтра, все завтра.
— Твой пасынок меня убьет, — Робин подхватил Элинор на руки и шагнул к постели. — Лесной разбойник и леди…
— Я вне закона, — шепотом сказала Элинор. — Нет мне места ни перед богом, ни перед людьми. — замирая, Робин опустил ее на меховое одеяло и потянул за шнурок, связывавший растрепавшуюся косу. Он запустил руку в пушистые пряди — и любовался тем, как они рассыпаются по набитой сухой травой подушке. Волосы обтекали пальцы и пахли сушеной ромашкой. Она смотрела на него из-под тяжелых ресниц и не мешала, от этого захватывало дыхание. — Молчи, не возражай. Иначе я напомню,что знаю твою тайну, — добавила Элинор, хотя Робин и не собирался разубеждать ее словами.
— Плевать на людей и на тайны, — выдохнул он, ощупью находя пряжку ее пояса. — А бог на нашей стороне.
А потом накрыл ее губы своими, осторожно устраиваясь рядом, чтобы не толкнуть ненароком, прижимая ее к себе, впитывая ее тепло, шалея от каждого случайного вздоха, от того, как она произнесла его имя в промежутке между поцелуями. Он еще успел подумать, как жаль,что у него всего две руки, и что утром надо найти отца Тука. А потом думать стало некогда. Мир стал ненужен и исчез. Осталась только она и солнце.
— Та ночь близко, мой король, — прошептала Канхи, — будь же безжалостен и тверд.
Зеленое сердце Короля Под Холмом затягивалось кожей слишком медленно. Он чувствовал, как мягка скорлупа, как нежна кожа. Один удар — и все. Беззащитный. Голый.
Но под рукой у него дышал теплом каменный меч, искристо-белый клык холма. И он надеялся, что сможет защитить свое зеленое сердце. Что еще поделать королю, если он пока не окреп? Никто не спросит, сколько времени было у него, чтобы созреть и возмужать, все спросят, что сотворил он. И неумолимое время, которое нежно сдавливало ему горло и забивало дыхание слишком быстрым ходом, чуял он как врага.
— Я буду сражаться, — он умел сохранять бесстрастное лицо, сын известняковых пещер и подземных ручьев. — Раз ваша посланница не справилась, значит, он достойный противник.
— Может быть, еще справится, — ответила Канхи, чье копье, белая сестра каменного меча, отразило зеленоватый отсвет и отдало его вглубь холма. — Тот, кто стоит за этим, будет изгнан. Как только… пусть идет к людям, которых он так любит.
— И это успеется, — ответил Король под Холмом. — Он хороший враг и может быть хорошим союзником.
Ночь плыла. В облаках созревал снег. Пели обледенелые ветви.
… Во сне он выглядел моложе, как будто проступала тонкими чертами недожитая юность — прозрачная, как утренний свет. В сгибе его локтя пульсировала тонкая жилка. Пальцы запутались в ее волосах…
Ей снилось золотое небо, поле одуванчиков до горизонта, сколько хватает глаз. Ночь была почти бесконечна, и в ней не было ни прошлого, ни будущего, ни боли, ни страха. Только покой.
Когда ее разбудил свет, мир еще некоторое время казался полным тонкого золота, как чаша. И раскололся потом, когда Элинор вспомнила все — что с ней было, кто с ней был, кого больше не было на свете.
Робин ушел, видимо, пока она спала — нельзя, правда, сказать, что без следа. В очаге тлели едва прогоревшие угли — значит, он подбросил дров. Одеяло, под которым спала Элинор, он аккуратно подоткнул со всех сторон. На подушке остался длинный рыжеватый волос, жесткий и волнистый.
Элинор вскочила — босиком на ледяной пол. На столе пустая бутыль. Под столом пояс с литой пряжкой.
«Теперь смотри, — прошептала она. — Не отворачивайся».
Все вспомнилось теперь, как звенья одной цепи — туманный день на охоте, бледное лицо убитого, ужас, тошнота, вино, и наконец — Робин. Все, что случилось.
Она накинула плащ и вышла из дома. Небо было серым. Элинор обхватила руками ствол ближайшего дерева и прижалась щекой к коре. Шершавое полумертвое от стужи дерево… Сухой треск вдалеке… Мир был реален и в то же время совершенно невозможен, его не должно было быть. Элинор однажды случалось задумываться над тем, как живут те, кто совершил какое-нибудь преступление. Она не могла взять в толк, как они встают на следующий день утром — и все равно, например, идут в церковь или…или завтракают, так же, как вчера, когда ничего подобного еще не сделали.
И теперь она стояла здесь, где могла стоять и вчера, и позавчера, и ее руки были такими же, как тогда, когда еще не натянули тетиву, и когда…еще не обнимали его. Она с удивлением осознала, что не может припомнить, когда в последний раз была такой голодной. Ей было холодно, зимний промозглый воздух все же постепенно пробивался под небрежно запахнутый плащ.
Вот что было с ними, подумала Элинор, наутро после того, как они меня оболгали: они проснулись и захотели есть.
— Открывай!! — Робин так ударил кулаками в дверь хижины монаха, что та едва сразу не соскочила с петель. К счастью, отец Тук мастерил на совесть и его изделия не поддавались даже самому горячему натиску. Снаружи хижина выглядела так, будто давно покосилась и вросла в землю, на крыше рос мох и чахлое рябиновое деревце, но тому, кто вздумал бы выломать дверь или покуситься на погреб, пришлось бы попотеть, а то и поломать пальцы. — Отопри дверь, отец Тук! — крикнул Робин.
— Чего орешь? — неодобрительно вопросили наконец из-за двери. — Горит что ли где? — в приоткрытую дверь показалась заспанная рожа монаха, к рясе и волосам которого прилипли соломинки, а на щеке красовалась сонная вмятина от того, на чем покоилась его голова. — Тише, сын мой.
— Грешник каяться пришел! — заявил Робин, едва удержавшись от желания сгрести отца Тука в охапку и расцеловать.
— Больно довольный ты для кающегося грешника, — неодобрительно проворчал отец Тук. — Улыбку что ли спрячь тогда.
Он все-таки посторонился, пропуская Робина внутрь. В хижине отчетливо пахло хмельным, да и сам отец Тук отнюдь не свежестью благоухал. Он поморщился на свет и указал Робину на чурбак, который всегда предлагал гостям.
— Что ты там натворил? — спросил он. — Не томи уж, рассказывай.
Робин сел и постарался, как велел монах, спрятать улыбку.
— Я, отец Тук, кажется, лучшую ночь в своей жизни провел, — сообщил Робин, понимая, что улыбка не прячется, а расползается еще шире.
— И во имя этого ты меня разбудил? — возмутился отец Тук. — Или ты умом повредился, сын мой, что не мог подождать хотя бы до полудня?
— Прости, отец Тук, — сказал Робин, — но это была Мариэн.
Монах только крякнул, сел напротив, сложив руки на животе, загреб босыми ногами устилающую пол солому.
— Согрешил, — сказал он, — бывает. Чтоб ты сильно раскаивался — я не заметил. И что же мы будем делать?
— Ты обвенчаешь нас, отец Тук? — спросил Робин. — Она согласна. А просить мне больше некого.
— Ну что ж, сын мой, — отозвался отец Тук, отряхивая рясу от соломы, — свадьба — дело похвальное, как сказал господь, плодитесь и размножайтесь. Опять же если грех случился, то его и хорошо бы венцом прикрыть. Но Робин, что-то раньше ты не больно рвался жениться. Ты хорошо подумал?
— Отец Тук, ты меня отговариваешь? — прищурившись, осведомился Робин.
— Нет, я просто хочу, чтобы ты знал. Я вас, конечно, обвенчаю, только перед богом это будет брак и перед нами будет брак, а выйди из лесу, в город или в замок — и не брак это для людей вовсе, если родные не благословили и король разрешения не дал, она ведь не как мы, серые. А как в лесу, если дети пойдут? Тяжело, — сказав это, отец Тук снова крякнул и воззрился на Робина своими маленькими внимательными глазками.
— Правильно, и это будут мои дети, они будут носить мое имя, и никто не сотрет его, даже если я пропаду, — отрезал Робин, — Отец Тук все это мелочи. Кто признает наш брак, кто не признает — нет разницы, если она все равно только в Шервуде и остается в безопасности. Ни закон не дотянется, ни родственники, ни сплетни. Говори, венчать будешь ли?
— Буду, отчего не обвенчать, — отозвался отец Тук. — Я говорю, а дело твое и отвечать за нее тебе.
— Если ты не заметил, — недобро посмотрел на него Робин, — то я давно уже за нее отвечаю. Я и только я.
— Не кипятись, сын мой, — сказал отец Тук, качая головой. — Надо — так обвенчаем.
— Спасибо, отец Тук! — ответил Робин, снова расплываясь от уха до уха. — Ну так я пошел тогда.
— И все? — осведомился отец Тук и демонстративно закашлялся.
— А…что?
Отец Тук закашлялся снова и показал на свое горло.
— Ох, прости, с собой нет, — помотал головой Робин, — вечером занесу.
— Надо же, — хмыкнул тот, — вот как оно бывает — внезапно.
Сэр Гай скакал в Ноттингем — так, будто за ним гнались. Руку его грел ободок из красного золота, сердце — личико леди Дженет, которая явилась ему то ли во сне, то ли наяву, колдовством или хитростью.
Теперь ему будет чем похвалиться, будет, и скоро. Он торопил коня, как мог, не думая даже, отстанут ли его спутники. Иногда ветки низко склонившихся над дорогой старых деревьев хлестали его в лицо, но это были такие мелочи. Он был готов биться и победить, а главное — он был уверен, что увидит ее. Белую и серебряную, нежную Дженет.
Сэр Гай даже не знал, что греет его больше — предстоящая охота или встреча, которой он добьется так или иначе. Дорога звенела. Он верил, что это самое удачное утро по крайней мере с прошлого Рождества.